Научная дипломатия. Историческая наука в моей жизни
Шрифт:
Разумеется, были у нас и грустные, и острые моменты. Помню, мы были в США в самом начале мая. Тогда 1 и 2 мая были для нас светлыми днями. Но американцы именно на эти дни оставили нас одних. Из американцев был только один из сопровождающих, служитель протестантской церкви.
Мы сказали ему, что должны отметить наш советский праздник.
Денег у нас, естественно, не было. И вот вечером мы все собрались; у нас были две бутылки водки, один граненый стакан, один огурец и кусок черного хлеба. И, к ужасу американского протестанта, мы выпили обе бутылки из одного стакана, фактически без всякой закуски. И именно тогда, мне кажется, американец
С другой стороны, эта поездка показала нам, что американские молодые люди такие же обычные ребята, со своими страстями и интересами, и что они отнюдь не являются адептами «холодной войны».
Но, говоря о серьезных вещах, я особенно запомнил два момента.
Первое – посещение Оберлинского колледжа. Этот колледж, расположенный недалеко от Вашингтона, – один из самых престижных в США.
Там шли занятия, такие же, как и в других американских учебных заведениях подобного рода. Но именно в день нашего визита в колледже был традиционный час музыки. Оказалось, что каждую неделю все учащиеся колледжа собирались вместе, чтобы послушать музыку. Нас пригласили посетить этот зал; как обычно, в США многие молодые люди предпочитали сидеть прямо на полу.
И в полной тишине начался концерт. Приглашенные музыканты в этот день играли Бетховена и Моцарта. В те годы, да и в дальнейшем, у нас превалировало мнение о крайнем прагматизме и о потребительских настроениях американцев, насаждаемых всей системой и укладом жизни. Конечно, массовая американская культура, распространяемая по всему миру, давала для этого основание и аргументы.
Но наряду с этим – Бетховен и Моцарт, причем как обязательный час в колледже. Вспоминая сегодня об этом и в сопоставлении с впечатлениями от многочисленных будущих контактов с американцами, я вижу подтверждение глубокой противоречивости американской политической системы и культуры.
Свидетельством этого может служить и другое впечатление от той поездки. Мы посетили ряд обычных школ, и в одной из них нам показали начало занятий.
Рано утром все ученики, пришедшие в школу, выстроились во дворе, и началась обычная процедура – подъем американского флага. И это тоже были США с их системой обучения и воспитания. На сей раз это был не урок «общечеловеческих ценностей», а урок воспитания американского патриотизма.
Не будем забывать, что все это происходило на фоне конфронтации между нашими странами в ходе холодной войны.
Наша делегация, как это было тогда заведено, была «заряжена» на идеологическую защиту советских принципов и норм, а американские представители, особенно официальные лица от молодежных организаций и от средств массовой информации, жестко критиковали советские порядки и защищали ценности американской демократии.
И все же, вспоминая ту поездку, я могу сказать, что для нас она была своеобразным прорывом, размывающим распространенные клише и стереотипы. А для меня это посещение как бы подготавливало будущие частые визиты в США уже по научной линии.
Но с упомянутой поездкой у меня было связано еще одно, весьма неприятное воспоминание, оказывавшее влияние на меня в течение многих лет. После трехнедельного пребывания в США мы возвращались из Техаса в Вашингтон. Общее время полета составляло часа три-четыре. И посередине полета неожиданно салон самолета наполнился дымом. Я сидел рядом с моим коллегой из Братской ГЭС с Евгением Верещагиным (он сидел около окна). Я спросил его, что происходит,
А дальше в салоне началась паника: кто-то молился, кто-то кричал. Затем летчик объявил, что он пытается посадить самолет на ближайший аэродром. Наша делегация сидела молча, и только тот же Верещагин сказал, чтобы мы при посадке шли в хвост самолета (меньше опасности при взрыве).
Закончилось все благополучно. Мы видели из иллюминаторов, как к возможному месту посадки мчались пожарные и санитарные машины. Наконец самолет остановился без всякого взрыва.
Мы выходили из самолета; у трапа стоял капитан в белой рубашке с засученными рукавами. Помню, кто-то из наших дал капитану бутылку водки, и он при нас прямо из горла выпил полбутылки. А дальше, через три-четыре часа, на маленький военный аэродром, на котором мы приземлились, прибыл новый самолет, который довез нас до Вашингтона. На следующий день мы улетали в Москву, но с тех пор, уже в течение 50 лет, когда я сажусь в самолет (а летаю я по 5–8 раз ежегодно), довольно часто у меня в ушах слышен тот скрежет, который предшествовал пожару в самолете.
Вот на такой ноте и завершалась моя первая поездка в США.
История с самолетом не прошла даром. В Москве у меня случился приступ вестибулярного аппарата, несколько месяцев я пролежал и решил больше не летать, но честолюбие оказалось сильнее, и спустя 8 месяцев я полетел вместе с Панкиным в Канаду на конференцию. От этой поездки у меня тоже остался в памяти один эпизод.
Мы прилетели в Канаду, и сразу же нас взяли в оборот представители средств массовой информации. Основные острые вопросы касались проблем холодной войны, причем оказалось, что по телевидению это был прямой эфир. Б. Панкин тогда еще не говорил по-английски, и основная тяжесть ответов легла на меня. Впрочем, и мой английский был далек от совершенства.
Сразу же после прилета мы поехали в резиденцию советского посла, который пригласил нас на ужин. Когда мы вошли в резиденцию, наш посол сказал мне, что видел мое интервью по телевидению. С волнением я спросил у посла о его впечатлении. Посол произнес фразу, которую я запомнил на всю жизнь. Он сказал: «Глаголов было мало, но линия партийная была».
Отвлекаясь от этого шутливого эпизода, я готов повторить, что моя первая поездка в США показала, что между нашими великими державами (или, по терминологии того времени, сверхдержавами) отношения складывались весьма противоречиво. Господствовавшие во времена холодной войны непонимание, негативные образы и представления друг о друге, казалось, преодоленные после ее окончания, возрождаются снова и снова. Видимо, все-таки общее противостояние и конкуренция, возникшие сразу же после Второй мировой войны, отражают некие общие геополитические противоречия, связанные в том числе и с историческим прошлым обеих стран, их менталитетом и амбициями.
Но, возвращаясь к прошлым временам, я не могу не сказать о значительном периоде 1960–1970-х годов, когда я участвовал в сотрудничестве ученых-обществоведов наших двух стран.
В конце 1950-х годов была создана совместная советско-американская Комиссия по общественным наукам. С советской стороны Комиссию возглавлял вице-президент Академии наук, а с американской – руководитель Совета познавательных обществ. Совместная Комиссия собиралась каждый год, а иногда раз в два года попеременно в России и в США.