Наваждение
Шрифт:
– Погоди, – прервала Туманова Софи. – Я от кого-то недавно уже слышала рассказ про эту Оранжевую реку. Точно! Я не могла ошибиться… Кто же?… А, вот! Про Оранжевую реку рассказывал Ачарья Даса, он же – Федор Дзегановский!
– Ты знаешь Дзегановского?! – в свою очередь поразился Туманов.
– И ты?
– Ну да, я с ним как раз на этой Оранжевой реке и познакомился. По сути, мы вытащили друг друга из весьма серьезных переделок, и оба оказались друг у друга в долгу. А потом он рассказал мне про этого Коську Хорька из Егорьевска и его карту, и мы вместе с ним уехали в Англию…
– Значит так, Мишка, – сказала Софи. – Сейчас я с тобой закончу, ты немного отдохнешь от этой пытки и расскажешь мне все по порядку. Даса – Коська – золото – карта – Мещерский – Николаша – англичане… Вот по этой приблизительно линии. И очень подробно. Хватит мне уже играть в эти игры с закрытыми глазами… Ты ведь еще не знаешь, что на заимке у Черного озера произошло…
– Ты мне расскажешь?
– Конечно. Но только после тебя… Мишка… – Софи наклонилась и коснулась сухими губами плеча Туманова. – Ты все-таки безумен совершенно! Я просто смотреть на это не могу, сразу мутить начинает… Ну неужели тебе не было страшно, когда они…
– Безумно страшно! – признался Михаил. – Все время. Я жутко боялся, что под пыткой или в бреду назову твое имя, их хозяин поймет, что ты для меня значишь, и… Тут-то я, конечно, все им подписал бы, но ни тебя, ни меня это бы уже не спасло… Пока хватало сил, орал и ругался на всех языках мира. Надеялся, что они испугаются и заткнут мне чем-нибудь рот. Но им почему-то в голову не приходило…
– Ты напрасно боялся, Мишка, – грустно сказала Софи. – Мне ничего не угрожало. Николаша Полушкин даже вообразить не может, что для кого-то чужая боль и чужая жизнь может оказаться важнее, чем своя собственная…
– Ну, я бы не сказал, что даже сейчас тебе ничего не угрожает, – сумрачно заметил Туманов. – Они в любой момент могут сюда явиться и…
– Ты знаешь, – улыбнулась Софи. – Мне кажется, что мишка нас караулит и никого
– Хороший мишка, – сказал Туманов и сцепил зубы, потому что Софи как раз потянула на себя очередной кусок присохшего мха.
Глава 44
В которой бушуют страсти, рассказывается история Коськи Хорька, Софи пишет к Элен, а киргизка Айшет убивает Веру Михайлову
Здравствуй, милая моя Элен!
Знаю, все знаю, но даже я вообразить не могу, что сказать. Петя писал ко мне. Пишу на адрес имения, надеясь, что, даже если тебя там уже нет, старые слуги найдут возможность передать, потому что все они тебя в независимости ни от чего боготворят, и меня, должно быть, помнят.
Говорю о своем, но не потому, что черства душой, как многие меня полагают, а потому лишь – что слов не найти. Ты все сделаешь, как надо – вот все, на что мне рассчитывать остается. Если бы могла молиться, молилась бы за тебя теперь.
Первое, что тебя интересует, наверное: инженер Измайлов.
С Андреем Андреевичем тут произошла история, которая словно списана из романов Виктора Гюго. Я, если честно, и до сих пор поверить не могу, думаю, тут какая-то ошибка, в которую все из тяги к романтизму поспешили поверить. Но это уж ничего не изменит, так что и судить не о чем.
Впрочем, рассказываю по порядку. Фигуранты тебе уж все представлены из прошлых двух писем, потому ближе к делу.
Полиция, получив понятные тебе известия, заинтересовалась нами с Андреем Андреевичем нешуточно. Машенька Опалинская, радея, кажется, не обо мне, а о нем (ревновать не стоит, он ей симпатизирует, но от нее, и это видно, душою устает), предложила нам, пока все утрясется, пожить у них с Сержем на заимке возле Черного озера. Задумывала и оформляла стоящий там терем небезызвестная тебе Варвара Остякова, и строеньице, скажу тебе, получилось оригинальное весьма. Вокруг терема живут всяческие, на сибирский лад «божьи люди», и среди них странница Евдокия, – высокая, строгая старуха с сухим лицом и широко расставленными зелеными глазами, которые, правду сказать, сразу показались мне знакомыми.
Жили мы там недолго, но скучно. Измайлов в охотку беседовал с «божьими людьми» все больше о Боге и смысле жизни, от чего у меня, как ты сама понимаешь, скулы сводило.
Все это время опять же небезызвестный тебе Николаша Полушкин, оказывается, пребывал в Егорьевске и плел свои интриги, конечной целью которых было заполучить принадлежащую англичанам концессию на добычу золота и меди на Алтае.
Один из англичан, мистер Майкл Сазонофф, тебе тоже знаком. Догадалась? Наверное. А теперь попробуй представить, что я испытала, увидев его живым и невредимым…
Скажу только, что действует он на меня также гипнотически, как и прежде. О будущем загадывать не берусь, но пока мы с ним крепко постановили в Петербург ехать врозь, там не видеться, а ему – как можно скорее уезжать обратно в свою Англию… Может быть, и пронесет, кто знает…
Похоже на то, что Николаша Полушкин каким-то образом имеет на меня зуб. То ли еще со старых времен (что вообразить сложно), то ли хочет меня извести, выполняя чье-то пожелание… В общем, именно он, по-видимому, предупредил жандармов, что на заимке у Черного озера мы с Измайловым прячем не только Гришу, но и еще, под видом странников – едва ли не взвод разных беглых политических и прочей каторжной шушеры. И все – вооружены, и готовы обороняться до последнего…
Казаки из Большого Сорокина, поднятые в ружье, во главе с есаулом поскакали сражаться с врагами царя и отечества…
Свободно гуляющая заповедными лесными тропинками Елизавета-Лисенок увидела их на марше, и, сразу заподозрив неладное, напрямик через болото кинулась на заимку – предупредить нас об опасности. Кто бы мог предположить, что вслед за рыжей Елизаветой отправится на прогулку наш неугомонный Серж Дубравин, по-видимому, тайно в нее влюбленный (я давно подозревала это, наблюдая, как он на нее смотрит, но все никак не находила доказательств…)!
На заимке все они появились буквально накануне приезда (точнее, «прискока») казаков. Мы, надо признаться, сначала растерялись и не поверили Лисенку. Все это казалось какой-то чепухой и бредом (ведь мы тогда ничего не знали о Николашином доносе). Наверное, казаки поднялись в какое-нибудь другое место, – подумала я. Потом Серж как-то очень решительно взял все на себя и сказал, что лучше все-таки подготовиться. Евдокия хотела переодеть меня монашкой, но Серж заявил, что на это нет времени и велел мне вместе с Лисенком бежать в лес, от греха подальше, а они с Измайловым останутся, чтобы в случае чего взять все на себя. Андрей Андреевич с тем согласился и даже предположил, что, как бывший народный трибун, сумеет с ними договориться.
Сразу скажу, что договориться не получилось.
Лисенка я потеряла почти сразу, и так и не поняла, куда она пропала. (Уже потом я узнала, что она вернулась на заимку). Сама же я сначала бродила, как мне казалось, вокруг озера, а потом, услышав выстрелы, просто побежала, куда глаза глядят.
Что-то (или кто-то?), должно быть, меня все-таки вело. Потому что спустя время я обнаружила привязанного к дереву окровавленного Михаила и огромного медведя с ним рядом… Я помню, что ты не слишком любила в детстве романы Фенимора Купера. Вот остячка Варвара, она бы меня поняла…
Какие-то нанятые Николашей негодяи пытались заставить Михаила подписать бумагу, передающую право на концессию (адским огнем гори все концессии на свете!). Михаил ничего не подписал, а душегубов, как выяснилось, спугнул тот самый медведь… Из его (Михаила, конечно, а не медведя) последующих рассказов явствовало, что этот безумец, предварительно переписав большую часть своего имущества на меня и детей (он знает про Джонни, но даже не подозревает о Павлуше), едва ли не радовался ужасным пыткам, видя в них – какое-то совершенно непонятное мне искупление неизвестно чего… Я чуть сама его не убила за весь этот бред, честное слово! Все-таки, как говорит один из здешних (и настоящих) англичан, трудное детство что-то такое совершает с русским характером, после чего все они (русские) начинают читать господина Достоевского и делать прочие безумные вещи… Глядя на Туманова, мне кажется, что он прав… Интересно было бы узнать, как ведет себя в подобных случаях характер английский. Французскому, например, характеру, если судить по романам того же Гюго, подобные испытания нипочем…
Пока жили с Тумановым в зимовье, вместо положенной реакции на потрясение испытала странное. Античная гармоничность простого физического выживания уже второй раз в жизни (и опять в Егорьевске) настигла меня и полностью поглотила. Ты усмотрела бы в этом глас Божий, я же вижу всего лишь руку помощи, отточенное милосердие природы, которое не по произволу, а согласно законам, по своему бережет каждого из своих детей, не делая ни для кого исключений и не ведая о понятии «греха»…
Другой роман (как я уже говорила, в стиле Виктора Гюго) разворачивался на заимке уже в мое отсутствие.
Взмыленные казаки на взмыленных лошадях, ожидавшие ожесточенного сопротивления, приняли Измайлова за Гришу, а клюку кого-то из странников – за ружье. Больше одного залпа они дать не успели, но и того было довольно. Измайлова закрыла собой странница Евдокия. Серж заслонил Лисенка, был убит наповал, и скончался сразу, на месте. Евдокия жила еще несколько часов, и успела передать Измайлову какой-то памятный крест и поведать желающим слушать душераздирающую историю о том, что она – ни больше, ни меньше – мать Андрея Андреевича, урожденная княжна Лигова, когда-то спутавшаяся с купеческим сынком, и отказавшаяся от появившегося в результате этой связи младенца… Скажу честно: я во всю эту ахинею с крестами не поверила. Возможно, у Евдокии и вправду был когда-то младенец, и она его и вправду бросила. Но чтобы этим младенцем оказался именно Андрей Андреевич! Однако, все присутствовавшие при трогательной встрече матери и сына, и ее вскоре последовавшей кончине, как мне показалось, приняли всю историю за чистую монету… Позиция самого Измайлова осталась мне непонятной, не до того было, так что сама узнаешь при случае…
Казачий есаул, пожилой дядька с удивительно закрученными голубовато-седыми усами, хорошо знавший Опалинского и даже откуда-то – Андрея Андреевича, увидав, что натворили его подчиненные, впал в умоисступление, сломал свою шашку… Измайлов же его в результате как-то успокаивал…
Сержа Дубравина жаль. Даже сама не ожидала, что так о нем пожалею. Нелепая получилась жизнь, в сущности ведь незлого, неглупого и умеющего любить человека… А как он был красив в юности! Для чего-то ведь природа создает и посылает в мир такую красоту… Как узнать? И кого в том винить, что вышло именно так, а не иначе? Николашу? Дурака-казака? Лисенка? Самого Сержа? Не знаю…
Елизавету нынче в Егорьевске ничего уж не держит, и я думаю забрать ее с собой в Петербург.
Я была бы не я, если бы после всех трагедий не рассказала тебе об ином.
Днями появился в Мариинском поселке Коська Хорек, которого все считали давно уж сгинувшим и похороненным. Приехал на хорошем возке, с запряженными в него двумя справными лошадками. Признал его старый поселковый пьяница Мартынов, который уж двадцать лет болеет открытым туберкулезом и все никак помереть от него не может (вот медицинский феномен, которого ни один врач объяснить не сумеет!). А после, к удивлению всех, наша дикая Соня с порога кинулась к Коське на шею с криком: «Косечка, родненький, я всегда знала, что ты – живой!» Он тоже умилился, прослезился старческой слезою и заявил, что Соня – выросла, зацвела и стала писанной, невозможной красавицей. Я после такого даже еще раз к ней пригляделась и должна признать: Коська прав, Соня и вправду похожа на красавиц с рыночных лубков, а еще пуще – на расписных матрешек. Глаза – голубые пуговицы, нос кнопкой, губки бантиком, на щеках (когда спокойна) нежно-розовый румянец… Как я поняла, Сонечка держит Коську за одного из своих приемных отцов… Бедная, в сущности, девочка. Все-то у нее есть, и все – неладно. Жизнь ей подарила не умирающая мать, а пьяный фельдшер и страхолюдный инженер, которого после убили. Собственный отец ее предал. Приемная мать – Вера. Приемные отцы – остяк Алеша и пьяница Коська. Есть брат и сестра – но вроде бы и ненастоящие. Есть и настоящие (хоть бы слабоумный пастух Егорка), но с теми – не связывает ничего. Есть любовь, но как бы – к брату… В общем неудивительно, что от такой тотальной неопределенности она всего дичится, и по миру стороной идет…
Я же, в отличие от всех, Коськину историю к тому времени уже знала со слов Ачарьи Дасы, в изложении Туманова.
Восемь лет назад, во время бунта (того самого, который Андрей Андреевич усмирял), Хорек, с его истерзанными пьянством и тяжелой жизнью нервами, со страху бежал в лес, и некоторое время привычно кочевал по самоедским становищам. Там-то с ним и познакомился Даса (который тогда еще был вполне Дзегановским). Слабого, но по своему смышленого и талантливого Коську, как я понимаю, всю жизнь тянуло к людям более сильным или хоть более образованным, чем он сам. Именно поэтому он сошелся когда-то с Иваном Гордеевым, потом – с Никанором и Митей Опалинским. Теперь же – прилепился к Дзегановскому. Тайгу, степь и промежуточные между ними области березовых лесов, а также обычаи населяющих их племен и народов Коська знал великолепно. Для путешествующего от скуки Дзегановского Хорек оказался подлинной находкой, и он без колебаний взял Коську к себе в услужение. Двигаясь на восток, слушал его байки, разделив все на десять, сочувствовал Коськиной несчастной судьбе. Впрочем, в то, что слабовольного Хорька могли использовать все, кому не лень, легко было поверить… Коська же, в свою очередь, с восторгом внимал рассказам барина о жизни в столице и при дворе, непритворно охая и ахая, поражался тамошним нравам и обычаям… Даса, как ты сама знаешь, рассказчик не ахти какой. Можно сказать, что Коська Хорек стал его первым слушателем и учеником…
Где-то в районе Нерчинска Хорек распрощался с Дзегановским. Федор щедро расплатился со своим слугой-компаньоном и двинулся дальше, за границы Российской империи, к Порт-Артуру. На прощание тронутый добрым отношением Федора Коська подарил ему нарисованную по памяти карту приишимских болот с нанесенными на нее тремя богатыми месторождениями золота. Дзегановский принял подарок, но в историю про Коськин талант золотоискателя, разумеется, поверил не слишком. Когда пару лет спустя Туманов и Дзегановский познакомились между собой в Африке, Федор как-то, смеясь, рассказал Михаилу всю историю про таежного самородка и в доказательство показал подаренную карту. Михаил, который, как ты помнишь, читал мой роман, легко соотнес литературного Хорька с настоящим. Можно представить себе удивление Дзегановского, когда Туманов сообщил ему, что месторождения, отмеченные на карте Коськи, скорее всего, действительно существуют…
Дальнейшая история жизни Коськи известна уже от самого Хорька. Сразу после отъезда Федора балагур Коська удачно присоседился к местной вдове (манчжурке или китаянке – я не поняла), которая проживала в собственном домике с двумя сыновьями подростками. Коська, который имел деньги на первое обзаведение и недавний урок мудрого остяка Алеши, удачно вошел в раскосую семью и вот: на старости лет таежный пьяница и бродяга получил все, о чем не мог даже и мечтать – дом, жену, детей и уважение от местных, деревенских людей. Грамотность, рукастость, богатый жизненный опыт, рассудительность и незлобивость Коськи со временем позволили ему выдвинуться едва ли не в руководители общины…
Загадочное явление Коськи в Егорьевске взволновало и встревожило очень многих. Иван Гордеев когда-то отобрал у Коськи права на разведанное им месторождение и сослал Хорька на каторгу. Хромоту и болезнь Машеньки Гордеевой тоже как-то связывают с Коськой. Потом явление Коськи во время бунта способствовало повторному удару у Ивана Парфеновича. Никанор и настоящий Митя Опалинский имели с ним дело. Вера… Англичане… Карты, составленные для разных людей в разное время… Теперь все гадали: с чем же явился в родной город старый Хорек? Чего и у кого потребует или попросит? На что предъявит права? Какие откровения ждут егорьевцев?
И без того потрясенный недавними событиями городок замер в предвкушении…
И вот, обласканный Соней и Матвеем, наевшийся и напившийся, и даже попарившийся с дороги в бане, Коська объявил свою волю тревожно прислушивающейся Вере Михайловой:
Собрав едва ли не все свободные деньги с односельчан, грамотный Хорек был отправлен ими в родной городок для покупки возможно большего количества волшебного напитка, который возвращает человека к его первоначальной сущности… под названием – «алкагест»…
А теперь представь, как мы с Верой смеялись!
Господи, Элен, но как же ты решилась?! Я спрашиваю себя все время и ответа нет. А у тебя, выходит, есть он? Восхищаюсь, страшусь и завидую.
Соскучилась по тебе безмерно. Живу надеждой на скорую встречу.
Последнее предосеннее тепло в Егорьевске мало кого грело. После минувших событий многих бил не проходящий от ласковых солнечных лучей озноб.
Марья Ивановна Опалинская носила траур и часами пропадала в Покровской церкви. Шура Опалинский после похорон отца неделю пролежал в кровати с приступами давно минувшего вроде бы удушья, а после – поднялся и, бледный, разом повзрослевший, пытался заняться приисковыми и прочими делами, которые почти полностью упустила из рук мать. Понятно, что семнадцатилетнему подростку это было категорически не под силу, и потому инженер Измайлов фактически переселился в усадьбу Гордеевых, помогая Шурочке советами и вообще чем мог.
«Снимите рубаху, Майкл!» – велел сэр Александер мистеру Сазонофф, когда они впервые после возвращения последнего из тайги остались наедине. Сазонофф, криво ухмыляясь, выполнил просьбу компаньона. Взглянув, лорд Лири судорожно втянул воздух сквозь стиснутые зубы. В последующие дни неунывающий англичанин веселился куда меньше обычного.
На следующий вечер все трое англичан переехали из «Луизианы» в «Калифорнию» и стали готовиться к отъезду в Петербург. Мистер Сазонофф и Софи Домогатская открыто жили в общих покоях. Совместное бытие в преддверии неизбежной разлуки изматывало обоих донельзя, и Софи, вообще-то не склонная попусту любоваться природой, не выдерживая напряжения, часто убегала в гудящий комариным малиновым звоном лес.
Ночью Туманов зажигал лампу и не закрывал глаз, когда они любили друг друга. Он смотрел на нее, когда она засыпала, просыпалась, ела, мылась, причесывалась. Его постоянные жадные и откровенные взгляды бесили и возбуждали ее.
– Если бы я позволила, ты, кажется, потащился бы со мной на толчок, – зло говорила она.
– Да, я думал об этом, – медленно отвечал Туманов.
– Слушай, Мишка, ты безумно, невыносимо вульгарен! – злилась Софи.
– Сам знаю! – огрызался Михаил. – Но что ж мне теперь с собой сделать? В скопцы, что ли, податься?!
Вся история целиком была рассказана Вере, компаньонам и Васе Полушкину. Василий от известия о возможной причастности Николаши к мучениям мистера Сазонофф пришел буквально в неистовство, в его близоруких глазах плескался золотистый огонь бешенства, а сильные веснушчатые пальцы судорожно ломали все, к чему прикасались. К вечеру он явился в «Калифорнию» к Туманову и Софи и заявил, что бросает все дела и едет в Петербург либо с англичанами, либо – с Софи и Измайловым. Вопросов о причине подобного решения ему не задали, потому что и так всем все было ясно.
После его ухода Софи вспомнила о душевном расстройстве и религиозном «обращении», которое когда-то настигло Васиного отца сразу после пережитого им потрясения, и высказала Михаилу свои соображения о том, что, наверное, они зря сообщили Васе всю правду. В ответ Туманов резонно заметил, что сделанного воротить нельзя…
В пику всем на свете смертям Луша, жена Ивана Притыкова, родила седьмого сына. Не дождавшись дочери, сама роженица проплакала почти сутки после родов, а Ваня и братья новорожденного радовались и смеялись. «Седьмой по счету – счастливый! Русская народная примета!» – торжественно сказал присутствовавший на крестинах лорд Лири и подарил мальчику маленькое позолоченное распятие. Неожиданно для всех Каденька вызвалась быть крестной матерью нежеланного для родной матери младенца, которого в честь англичанина нарекли Александром, и зачастила в просторный и шумный дом Притыковых. Луша сначала дичилась резких Каденькиных манер, но вскоре обнаружила, что Леокардия Власьевна не только тетешкается с крестным сыном, но и по военному быстро и четко строит всю мальчишескую ораву Притыковых. Это казачка могла оценить, оттаяла, и преисполнилась благодарности к женщине, которая, пусть и из каких-то непонятных Луше причин, но приняла на себя часть ее родительской ноши.