Наваждение

Мурашова Екатерина Вадимовна

Аглая и Илья отложили свою свадьбу из-за трагических событий, но сами не потеряли обретенного недавно глубинного покоя, и в пучине бушующих вокруг страстей оставались островками спокойствия и здравомыслия. В «Калифорнии» и в доме Златовратских часто собирались теперь жаждущие успокоения егорьевцы. Софи в обществе Нади и Аглаи отдыхала от ненасытной любви Туманова. Вера возобновила свои занятия с Левонтием Макаровичем. Мистер Барнеби весьма бодро беседовал со Златовратским на латыни о прошлом и будущем юриспруденции. Сэр Александер с помощью Веры опрашивал трактирных слуг и приходящих крестьян и записывал в специальный блокнот пословицы и народные приметы. Ваня Притыков заходил в «Калифорнию» выпить стакан вина и поболтать с Ильей, а к Златовратским – в охотку потолковать

с Каденькой об очевидных способностях и будущем своих теперь уже семерых сыновей. Измайлов, как всегда унылый и недовольный собой, являлся к Ипполиту Коронину поговорить об общественно-политических движениях, а больше – послушать и отвлечься от каких-то своих, явно невеселых мыслей. Софи однажды попробовала вежливо посочувствовать Андрею Андреевичу в связи со смертью его предполагаемой матери, и услышала в ответ сбивчивую филиппику о том, что ныне ничтожность личности Измайлова неопровержимо обличается тем, что он никогда, ни за какую идею, в сравнении с Михаилом Сазоновым, не сумел бы выдержать того, что тот выдержал… В этом месте Софи начала оглушительно визжать и с ходу обозвала инженера всеми презрительными прозвищами, которые только сумела придумать и из которых «старый недоносок» было одним из самых мягких. Кажется, Измайлов был нешуточно удивлен такой бурной реакцией, и даже осведомился у подвернувшегося Матюши Печиноги, не понимает ли он, в чем тут дело. Дотошный Матюша задал несколько уточняющих ситуацию вопросов, но, поскольку восхищался мужеством мистера Сазонофф едва ли не более самого инженера, также не смог предположить по поводу парадоксальной реакции Софьи Павловны ничего дельного… Вася Полушкин, сидя в гостиной Златовратских, искал в Аглае, Наде и Каденьке любочкины черты и тем немного смирял кипящие в глубине его души страсти.

Однажды, когда дом Златовратских по сложившемуся обыкновению был полон гостей, в кабинете Левонтий Макарович с Верой обсуждали будущее образование Матвея. Раз уж решено, что Матвей поедет в Петербург, Златовратский горячо высказывался за юридический факультет. Вера размышляла вслух: Матвей Александрович наверняка пожелал бы, чтоб его сын сделался инженером, как и он сам… Но, с другой стороны, захочет ли Матюша после получения образования возвращаться в Егорьевск? А профессия юриста в столице (да пусть даже и в сибирских больших городах) не более ли востребована, чем горное дело?…

После Вера поблагодарила и собралась уходить. Левонтий Макарович, старчески покряхтывая, галантно присел, чтобы застегнуть ей ботинки…

С детства прислуга Златовратских, черноглазая киргизка Айшет, точно на этом месте вошедшая в кабинет, вынула из складок одежды широкий охотничий нож и с размаху вонзила его прямо в грудь Веры Михайловой…

Глава 45

В которой лорд Александер прощается с Верой, а Матвей Печинога узнает о тайне своего рождения

Бледная, как простыня, Надя запретила вынимать из раны нож, чтобы не было кровотечения, и тихо предупредила Софи, что жить Вере осталось, быть может, минуты.

– Вера… Боже мой, Вера! – шептала Софи, стоя на коленях у кушетки, на которую Златовратский и Притыков уложили умирающую.

Вера открыла глаза и нашла взглядом того, кто говорит.

– Софья Павловна…

– Я так виновата… – прошептала Софи.

– Надо сказать им… Гордеевым… чтоб прекратили делить… – тихо выговорила Вера. – Матюшу… жаль… но он… сможет…

– Ты… знаешь?! – потрясенно воскликнула Софи.

– Конечно… Всегда знала… – посиневшие губы Веры с выступившей в углах кровавой пеной сложились в улыбку. – Матюша – сын Элайджи. Мой – умер… Ты подарила его мне… вместо Саши… Хотела как лучше… Скажи им…

Больше Вера ничего не говорила до самого конца и не открывала глаз.

За пару мгновений до того, как оборвалось судорожное, толчками, дыхание, она тихо, но отчетливо произнесла:

– Всё тебе… Матюша мой…

Все, слышавшие последние слова Веры Михайловой, считали, что ими она как бы отписывала сыну все принадлежащее ей имущество.

Софи же,

которая когда-то присутствовала при кончине инженера Печиноги, думала иначе. Она уверенно полагала, что последние слова Веры были обращены к ее мужу и возлюбленному, Матвею Александровичу, которому она и посвящала всю прожитую ею жизнь…

О своем предположении Софи ничего и никому не сказала, целомудренно оставив это между двоими…

Киргизку Айшет заперли в темной кладовке и вызвали исправника.

Левонтий Макарович Златовратский стоял столбом посреди комнаты и, по видимости, просто не догадывался куда-нибудь сесть.

– Безумно! Безумно! – восклицала Каденька, ломая пальцы. – Мы столько лет жили с ней в одном доме и даже подумать не могли… Надя, скажи: ведь это внезапное помешательство, какие-нибудь микробы, не иначе?!

– Нет, – устало откликнулась вместо Нади Софи. – Все это, конечно, странно, но к внезапному помешательству касательства не имеет… Почти смешно, если бы не было так страшно… Мою Веру любили такие… сильные люди. Она часто ходила по краю. А в результате ее… ее убила бессильная, никогда ненужная ей любовь… Ваша любовь, Левонтий Макарович… И вы, Каденька… Вы взяли Айшет из интерната для девочек-киргизок, когда ей исполнилось тринадцать. Десять лет Айшет носила за вами корзинку с медикаментами, а потом еще десять лет – тазик с горячей водой для ног Левонтия Макаровича… У вас, конечно, были очень передовые взгляды на прислугу, и вы ее не обижали, но живой человек просто не может быть так… В результате она стала женщиной, но личность в ней умерла… Вы убили Айшет, а она убила Веру…

После отпевания в церкви, когда подошла очередь прощаться с покойной, лорд Александер Лири, третий сын герцога Уэстонского опустился на одно колено рядом с гробом, поцеловал в губы бывшую крепостную крестьянку Веру Михайлову и тихо, но отчетливо сказал слова, которые потом, уже переведенные на русский язык, передавались по всему Егорьевску:

– Прощай, леди Вера! Моя леди…

Сразу после смерти своей бывшей горничной Софи, оставив Туманова в «Калифорнии», переселилась в Мариинский поселок, в дом инженера Печиноги, в котором последние восемнадцать лет и жила Вера. Выполняя последнюю волю умирающей, Софи почти тут же рассказала Матвею о том, что он – не родной сын Веры и Матвея Александровича. Их сын умер в родах, и она, Софи, вынудив к содействию ныне покойного поселкового фельдшера, подменила мертвого младенца вполне живым, внебрачным первенцем юродивой Элайджи. Так что кровные родители Матвея живы и хорошо ему знакомы, а «звериная троица» приходится ему родными братом и сестрами.

Матвей выслушал новость внешне спокойно, только на высоких скулах ходили упругие желваки. Подумав, спросил, может ли он в сложившихся обстоятельствах оставить себе фамилию и отчество покойного инженера, и по-прежнему именоваться Матвеем Матвеевичем Печиногой. Поразмыслив, Софи признала, что так будет лучше, проще и порядочнее всего.

– Теперь, Софья Павловна, позвольте откланяться, – продолжил Матвей. – Я идти должен. Сестры меня ждут.

– Обожди, Матвей! – окликнула юношу Софи. – На тебя нынче столько всего свалится, что взрослому не любому снести. Стеша… она мала еще и присмотра требует. Учить ее надо. Тебе недосуг будет… Да и теперь все знают, что вы – не родные. Неладно это. Я хочу ее в Петербург с собою взять. Пусть у меня пока живет, а как подрастет да выучится – сама решит…

– Стеша – моя родная сестра! – грозно сверкнув серо-коричневыми глазами (Гордеевскими, черт побери! – иван-гордеевскими… У Ивана Притыкова и половины его «боровичков» – такие же!), отчеканил Матвей. – А Вера Артемьевна была мне родной матерью. Если ее дочь захочет остаться и жить со мной, то – останется, и я уделю ее воспитанию ровно столько сил и внимания, сколько потребуется…

– Как мы грозны! – добродушно усмехнулась Софи (Матюша с каждым днем нравился ей все больше). – Да только неувязка у тебя выходит. Что же Соня тогда – тоже твоя родная сестра? А как же…