Навье и новь. Книга 1. Звездный рой
Шрифт:
И ещё неприятным открытием стало то, что теперь тех, кто ищет выгоду, стало значительно больше, и новые охотники за счастьем Иосифу не уступят ни копейки, ни полушки, более того достанут из штанов наган и нагло потребуют проценты за всю прошлую жизнь. Не думал, не гадал добропорядочный Иосиф, что, давая деньги в рост, он самого себя загонял в кабалу.
Что за извращённые времена, – терзал он свою плешивую бородёнку.
И, наконец, терпение, вскормленной манной небесной, иссякло, когда, однажды, ночью, запылал его кабак.
На
Она, новая родина, явилась к нему в лице того самого вечно пьяного Матвея Уманьшина, теперь ремнём солдатским опоясанным и с винтовкой к тому же:
– Чего, жид, зенькаешь злобно.
– Так и ты с винтовкой теперь.
– Да, пришло время. Видишь, как оно, были мы добрые соседи, да добро оно ведь тоже с характерцом, с подковыркою, одного наставляет, другого наущает. Один добро в чулан свой тащит, копит, а поднимется из темноты подвальной на свет и щурится, ёжится – от тепла отвыкает, значит. Другой с добром по-простецки: пришло – заходи, ушло – поклонится. Вот я тебе соху последнюю закладывал, а ты?
– Ая…
– Приценивался, верно, – Матвей заговорщически подмигнул.
Иосиф поморщился, запанибратства терпеть не мог.
– А как иначе, чтобы в накладе не быть? И я тебя не обижал, ты – просил, я твою прихоть исполнял.
Матвей смерил Иосифа взглядом.
– Ишь как, сначала лаской да угощением, а потом и взнуздал, вскочил и давай погонять, а как же: кормил, ласкал теперь и коленями в бок могу и плёткой для острастки – хозяин, значит. Так и мы не кони.
Иосиф, привыкший к защите станового, выпятил грудь и приосанился:
– Раньше, Матвей, ты благодарил, кланялся по ясно, а теперь, с ружьём-то, иначе заговорил. Стращаешь. И кто из нас после всего с двумя мерками?
Матвей не то улыбнулся широко, не то ощерился, сильно хлопнул еврея по плечу, тот зашатался камышом, но выстоял:
– Врос, крепко врос ты в землю, не выковыряешь – слова такие говорить научился. Помнишь, я тебе говорил, что мы с тобой словно родня. Так и брат брату Каином случается. Ты себя в праведники записал, так и мы себя разбойниками не считаем рядом с тобой. Теперь время суда пришло. Так что до встречи.
Бывший клиент развернулся, значительно поправил винтовку на плече и привычной походкой, вразвалочку, пошёл молча прочь, хотя прежде и частенько уходил хмельной, горланя песни.
Иосиф остался стоять, задумчиво и тревожно теребя бородёнку. Вот оно счастье, любовница она сладкая, да всё ж чужая.
Он, с чего-то, вспомнил свой грешок – Ефросинью, сироту молодою, живущую его милостями, и решил повременить, кто его знает, может ещё и обернётся всё.
И тот же Матвей махнёт рукой и скажет: а не нальёшь ли Иосиф вина твоего горького для поправки здоровья в боях революционных искалеченного!
Но когда увидел зарево над кабаком, понял: никогда уже,
Резонно решив, что там, куда маршируют вооружённые отряды, вряд ли можно найти спокойное житьё, Иосиф двинулся не в донские степи, откуда веяло зноем, словно там полыхали пожары, а стеганул сытую лошадь, откормленную отборным овсом, дёрнул поводья и направился постепенно сворачивая в сторону Дербента, где по рассказам плескалось тёплое и ласковое море.
Просчитался он или нет, но страх, гнавший всю дорогу разбитого горем Иосифа, в конце пути превратился в панику, передавшуюся ему от таких же, как и он, невольных кочевников. Брожение было всеобщим и люди, словно в диком хмелю, вытворяли такое, о чём в другие времена стеснялись и подумать.
– Люди совсем потеряли совесть, – стенал Иосиф, наблюдая, как тает в пути его имущество, нажитое честным трудом.
Кстати, где-то под Астраханью его честную жизнь и все её устои подвергли такой ревизии.
Какой-то хмурый тип в кожаной куртке и с маузером на боку глянул так с коня буданного, что Иосиф, сам не понимая как, послушав пламенные речи, легко расстался с одной из своих лошадей и тарантасом.
– Так-то лучше, папаша, хоть раз твоя лошадка честно послужит трудовому народу, а не мироедам.
– Да, – покорно охотно отозвался Иосиф, чувствую себя одновременно обворованным и вбирая некую, не усвоенную им пока ещё новую справедливость.
Он оглядел сваленные вещи, пылившиеся посреди шляха, серебряные подсвечники, хрусталь и фарфор, цветные шелка и слёзы обновления текли по его впалым щекам: ничего, главное, что сам жив.
Осознание истинных ценностей пришло к нему запоздало. Чуть раньше, на обочине такого же шляха он схоронил сына, пытавшегося дискутировать с вооружёнными конниками по вопросам морали и нравственности. Те долго не вникали в доводы сына:
– Ты сам-то у кого это всё спёр, признавайся гадёныш?
– Да, как вы смеете, сволочи! Да я честным образом…
То были последние слова сына, не поверили его глазам, в которых праведный гнев труженика и кормильца полыхал.
Иосиф корил себя: сам завёлся, и чего заартачился: не отдам! Чем разгневали мы тебя, бог наш, за что кары небесные такие?
Была жизнь тихая, узаконенная, каждый добром прирастал. Теперь время люциферово и племя его восстало, – сидел он возле свеженасыпанного могильного холмика и посыпал голову прахом придорожным.
Внук, забытый всеми, стоял в стороне, удивлённо рассматривая согнувшегося на коленях деда.
Деда, в котором он прежде выдел только кладезь премудрости и всяческих ветхих поучений. До этого дед чаще молчал, провожая, таких же, как и он, горемык, желчным взглядом, беспрестанно подстёгивая лошадь. Отъедет подальше, сплюнет и качает шляпой:
– Что, дождались свободы, дети Содома. Теперь мечетесь, руки заламываете и баб стенающих слушаетесь. Поделом, – скрипит он зубами.
– Деда, так и мы бежим.