Навье и новь. Книга 1. Звездный рой
Шрифт:
Для других учителя из слов пышные фразы составляли и в догмы превращали, где всякое дело для них оправдывалось, правдой же первоисточников.
А кто первоисточники писал? Так прадеды ваши кровью писали. Чьей кровью? Так непослушных. И слушались потом? Когда кровью своей умоешься, тут же сразу осознание на тебя и снизойдёт благодатью неземной.
Дети – везде дети, и молоко из земных сосцов для всех течёт, а школы и слова разные.
И предки славные.
Предки Сергея Эразмовича, были откуда-то
Одному богу то известно. Черноземье оно не сразу их обласкало. Присматривалось, и они в свою очередь, оглядывались, приценивались, приноравливались.
Когда поняли, что тут господа, и боги, и судьи, и милостивцы, и чернозём, и саранча, и беда моровая, и спасение от кнута – пришли и поклонились, преисполненные страха, надежды и прислужничества. Все качества души сгодились и послужили на пользу.
Кому? А вы не догадливы.
Вскоре не в меру талантливый и прозорливый предок Сергея Эразмовича стал своеобразным диэлектриком между заряженными пластинами обчества.
Приказчиком по тем временам.
Когда заряд накапливался, он пускал его в нужную сторону. Всё вокруг сверкало, искрилось, а он сидит себе в тени неприкаянной, одни губы широкие распахиваются и чего-то там ловят, мух не мух, но сытый был всегда, упитанный.
Добро делал человек, а вокруг все его недолюбливали, сторонились. Неблагодарная сторона! – громко вздыхал предок и добро откладывал в чулане, про запас.
Фортуна таких примечает, и когда наступают благоприятные времена – одаривает милостями.
С севера на Черноземье повеяло слухами: царь, дескать, свободу даёт!
У предка Сергея Эразмовича уши были оттопыренные, слух имел отменный, нюх и того лучше, настолько чуткий, что когда хозяин просил разузнать чего-нибудь, тот, не сходя с места, тут же докладывал.
«Эка, – дивился хозяин и чуть по загривку не гладил чудную и полезную зверушку».
Вот и сейчас вдохнул предок и чует: при царе и свобода, как ни крути – царёва, и ещё унюхал: народ самогон гонит, народ праздный к разврату способный.
Подумал, покумекал, выцветшими глазами покрутил, производя нехитрый расчётец в голове похожей на котёл, свёл в числитель реалии жизни, настроения и предпочтения.
Получалось выгодно. И пошёл ластиться к хозяину. Тот закостенелый, к тому же обрюзгший, не поймёт: «Какие-такие першпективы?» – «Да всякие там, – уклончиво, – вам, вам благодетель вы наш, в первую очередь».
Кому же захочется перед глазами всегда видеть стену, пускай даже задрапированную шелками и украшенную картинами в рамках резных и дорогих – всем подавай перспективы в дымке лазоревой. Потрепал господин любимца рукой, не ведающей ничего кроме трости и фамильного перстня на безымянном пальце: «Валяй, жид, но гляди мне!..»
Ласки в этой стране и те с угрозой.
Выскочил предок Сергея Эразмовича на просторную господскую террасу, что над далями возносилась
Его ещё нет, но оно уже в проектах вынашивается и лелеется, на том месте, где сходятся многие дороги страны той, на перекрёстке, на земле вновь приобретённой им, на земле обетованной.
Следом понуро потянулись мужики со всей окрестности.
Тракт и раньше-то был наезженный, тарантасы да коляски, скрипя на ухабах, носились и дни и ночи напролёт, а сегодня любая птаха сверху дивится: вроде и не муравьи, и не делами озабоченные, но непрерывно тянутся друг за дружкой, и каждый чего-то тащит, один хомут последний, другой и вовсе за дышло ухватился, упирается, однако направление верное выдерживает.
Заведение мужики облюбовали, хозяина невзлюбили. Парадоксальная страна! Идут хмурые, молчат насуплено, уходят весёлые и песни горланят. Хозяин придорожного трактира перед ними стелется, старается, между столами юлой вьётся и всё равно в ответ слышит:
– Эй, жид, налей твоего пойла, да гляди не шибко разбавляй, знаем мы твою чёртову натуру.
Могут и кулаком по столу и матом. И погром устроить, и петуха красного пустить.
Жид, хотя спесь и приобрёл на желтушечном лице, но и с елейной улыбочкой не расстался.
Смотрят мужики на него и плюются, ну прям как дети: подарок примут, а на руки идти не хотят к чужому, брыкаются, капризничают. Выпьют, крякнут от удовольствия, усы просмолённые пригладят, откинутся на лавке, глухой воротник на косоворотке расстегнут и язык развяжут.
– Ишь, какой прыткой, туда-сюда шмыг, у тебя в голове шумит, у него в кармане звенит. Ах ты, тётя-мотя, жизнь ступенечька, один сковырнётся, другой потешается. Смотрю на тебя Ёся, вроде стараешься, вроде как свой, а душой принять не могу.
Иосиф, так звали хозяина кабака, подскочил к столу.
– Ещё изволите?
– Изволю в неволю, – резко кивает головой мужик, – да второй сохи у меня нет, Ёсик. А та, что была, у тебя в залоге, на заднем дворе. – Патлатая голова опускается низко, чуть ли не касаясь струганных деревянных досок, затем резко вскидывается, хмельные глаза напряжённо глядят на Иосифа. – Вот смотрю я на тебя – тать. Что ни есть – тать. Разбойник значит.
– Да какой я… – начинает робко Иосиф.
– Вот и я себе отвечаю: какой из него тать, вся удаль в прыти его изворотливой, да в скаредности. За копейку мать продашь?.. – наступила неловкая пауза, потом снова знакомый жест ладонью, – ты и свистеть-то соловьём не сможешь, душонка вся твоя вон сразу вылетит. Не тать! Но завтра я протрезвею, по карманам – пусто. Где целковые, жена спросит, я кого, тебя первого припомню. Получается тать ты Ёська, что ни на есть первостатейный.
Мужик замолчал насуплено. Затем полез в карман.