Найди меня

Асиман Андре

– А как же твоя работа?

– Кроме фотоаппаратов, мне ничего не нужно. И потом, Восток мне надоел. Может быть, я смогу увидеть части Рима или Северной Италии его глазами. Вчера мы посетили Виллу Альбани, где я никогда раньше не бывала.

– А еще я хочу отвезти ее в Археологический музей в Неаполе. Статуе Дирки, которую два брата привязывают к быку, нужна профессиональная камера.

– Когда мы едем в Неаполь?

– Если захочешь – завтра, – предложил я.

– Опять поедем на поезде. Отлично. – Ее, похоже, в самом деле переполняла радость.

Когда Миранда вышла из комнаты, ее отец отвел меня в сторонку:

– Знаете, она не совсем такая, какой кажется. Она импульсивная, и в голове ее всегда бушует буря, но она более хрупкая, чем самый тонкий фарфор. Прошу вас, будьте к ней добры и будьте терпеливы.

На это мне нечего было ответить. Я уставился на ее отца, потом улыбнулся и наконец накрыл его руку своей.

Я хотел его успокоить, поделиться с ним теплом, молчанием и дружбой – надеясь при этом, что мой жест не покажется ему покровительственным.

Обед прошел в тишине и был словно продолжением завтрака. Миранда приготовила на всех омлет и спросила отца, с чем он его будет.

– Без ничего, – ответил отец.

– Может, специй добавить? – уточнила она.

Специи он любил.

– И, пожалуйста, только не пересуши. Дженнарина ужасно готовит омлет.

Было тепло, и обедали мы снова на террасе.

– А грецкие орехи есть? – спросил он после обеда.

– Конечно.

Она вернулась в дом и вскоре вынесла большую миску с грецкими орехами; потом зашла в библиотеку, нашла книгу, которую искала, и сказала, что двадцать минут почитает нам вслух. Я никогда не читал Шатобриана, но, услышав ее, решил, что так хочу провести остаток жизни. Каждый день, сразу после обеда, попивая кофе, как сейчас (если она захочет и у нее найдется время), двадцать минут прозы этого француза – и я буду счастлив.

Когда мы допили кофе, ее отец не стал провожать нас до двери, а остался сидеть за столом на террасе, глядя нам вслед.

– Ему, должно быть, нелегко, – заметил я, когда она закрыла за собой дверь.

– На самом деле это ужасно. И мне всегда мучительно закрывать за собой эту дверь.

По дороге на пьяцца ди Сан-Козимато она взглянула на темнеющее небо и сказала:

– Похоже, скоро будет дождь. Идем обратно.

Возвращаться в отель было еще слишком рано, поэтому мы зашли в большой магазин товаров для дома.

– Давай купим две одинаковые кружки, одну с твоими инициалами, а другую с моими, – предложила она.

Она настояла, и кружки мы купили – для меня с большой буквой «М», для нее с большой буквой «С». Но и этого ей было мало.

– Как насчет татуировок? Я хочу, чтобы тебя навсегда нанесли на мое тело, точно водяной знак. Хочу маленький маяк. А ты?

Я немного подумал.

– Инжир.

– Тогда решили? Я знаю одно место.

Я посмотрел на нее. И почему я даже не колеблюсь?

– А где на теле мы их сделаем? – спросил я.

– Рядом с… ты понял.

– Справа или слева?

– Справа.

– Справа так справа.

Она немного помолчала.

– Все слишком быстро для тебя?

– Быстро, но мне это нравится. Будет больно?

– Не знаю. Я никогда раньше не делала татуировок. У меня даже уши не проколоты. Но знаю одно: я хочу, чтобы наши тела изменились навсегда.

– Будем сидеть и смотреть друг на друга, пока нам будут делать тату, – сказал я. – А потом, когда я встречусь с Создателем, он попросит меня обнажиться и показать себя и увидит этот вытатуированный инжир справа от моих причиндалов. Как думаешь, что он скажет? «Профессор, что это у тебя там рядом с твоим неваляшкой?» – «Татуировка», – скажу я. «Татуировка в виде инжира, верно?» – «Да, Господи». – «По какой же причине ты изуродовал тело, которое создавалось долгие девять месяцев?» – «Страсть тому причина». – «И?» – скажет он. «Я хотел, чтобы на моем теле вырезали знак, который покажет, что я жажду, чтобы все изменилось; все – начиная с моего тела. Поскольку впервые в жизни я понял, что не буду сожалеть. А еще, возможно, я хотел пометить свое тело чем-то таким, что иначе могло исчезнуть так же легко, как и ворвалось в мою жизнь. Потому я и вырезал на себе этот символ – чтобы не забывать. Если можешь вытатуировать на моей душе ее имя, сделай это прямо сейчас. Видишь ли, Бог, – могу я называть тебя так? – я уже готов был сдаться, прожить жизнь человека, который смирился со своим приговором и согнулся под мелкими тяготами жалкой судьбы, как будто бы жизнь была большим залом ожидания с температурой куда ниже комнатной, и тут вдруг, красота-то какая, наказание смягчили (я знаю, что использую высокопарные выражения, но уверен, что ты, Господи, понимаешь) – и вместо темной, тихой, грязной, узкой дороги с жалкими хибарками, которой была моя жизнь, я вдруг оказался в огромном особняке с видом на широкое поле и берег моря; распахнутые окна его больших комнат никогда не дрожат, не дребезжат и не захлопываются с грохотом, когда морской ветерок проносится по дому; этот особняк не знал тьмы с того дня, когда ты зажег первую спичку и увидел, что свет – это хорошо».

– Так ты комик! И что тогда сделает Бог?

– Бог, конечно же, впустит меня. «Заходи, добрый человек», – скажет он. И тогда я спрошу: «Извини, Господи, но зачем мне теперь рай?» – «Рай есть рай. Лучше него быть не может. Ты представляешь себе, от чего только не отказались люди, чтобы жить здесь? Хочешь увидеть альтернативу? Я могу показать. Я даже могу отвести тебя туда,

вниз, где за эту дурацкую картинку, которую ты наколол себе сам знаешь где, с такой же легкостью могут насадить на вертел и поджарить. Но ты, смотрю, недоволен. Почему?» – «Почему, Господи? Потому что я здесь, а она там». – «Что? Ты хочешь, чтобы и она умерла, чтобы ты мог с ней целоваться и миловаться в царстве божием?» – «Я не хочу, чтобы она умирала». – «Ты ревнуешь, думаешь, она найдет другого? Она ведь точно найдет». – «Пусть найдет, я не против». – «Тогда в чем же дело, добрый человек?» – «Просто я бы хотел еще один час, один жалкий часик из ста тысяч миллионов часов бесконечности провести с нею, эта капля – ничто в безграничном океане времени и ничего тебе не будет стоить. Я просто хочу вернуться в тот пятничный вечер в нашу энотеку и держаться с ней за руки, сидя за столом, пока нам все приносят и приносят вино и сыр, а другие посетители уходят, и остаются только влюбленные и очень близкие друзья, и я хочу лишь получить возможность сказать ей, что произошедшего между нами, даже если оно продлилось всего двадцать четыре часа, стоило ждать неисчислимые световые годы, которые прошли еще до начала эволюции и пройдут после того, как наш прах не будет уже даже прахом, до того дня через квадриллион лет на одной далекой планете в одной отдаленной солнечной системе, когда Сэми и Миранда снова повторятся. Я желаю им всего наилучшего. Но пока что, милостивый Боже, все, чего я прошу у тебя, – это еще один час». – «Но разве ты не понимаешь?» – спросит он. «Чего не понимаю?» – «Разве ты не понимаешь, что у тебя уже был один час. И я дал тебе не один только час, я дал тебе целых двадцать четыре часа. Ты хоть представляешь, как трудно мне было позволить твоим органам дважды совершить то, что в норме в твоем возрасте они могли бы не сделать и раза?» – «Поправочка: трижды, милостивый Боже, трижды». Несколько секунд он помолчит. «И потом, если я дам тебе час – ты захочешь день, а если дам день – захочешь год. Знаю я таких, как ты». Сейчас Бог, похоже, предложил мне еще время. Это не официально, и он будет отрицать, если я расскажу кому-нибудь еще. Тебе понравится мой дом на берегу моря. Каждый день мы будем подолгу гулять, плавать и есть фрукты, много фруктов. Будем смотреть старые фильмы и слушать музыку. Я даже поиграю для тебя на пианино в маленькой гостиной, и ты снова и снова будешь слушать, как чудесно в первой части бетховенской сонаты вдруг стихает буря и слышна только капель медленных, очень медленных нот, а затем наступает тишина перед новой бурей. Мы будем словно Мирра и Кинир, только Кинир не будет пытаться убить свою дочь за то, что она с ним переспала, а она не убежит из постели отца и не обратится в дерево, и, если нам по-настоящему повезет, через девять месяцев ты, как Мирра, родишь Адониса.

– «Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему». И как долго продлится эта идиллия?

– А разве нам следует знать? Безгранично долго.

Татуировщик был занят на весь день, поэтому мы отказались от своей затеи и пошли бродить по улицам, пока не решили вернуться в отель. В номере:

– Ты невероятно красива. Скажи, что тебе во мне нравится?.. Хоть что-нибудь нравится?

– Не знаю. Если бы я могла раскрыть твое тело, проскользнуть в него и зашить тебя изнутри, я бы так и сделала и, баюкая, делилась бы с тобой своими снами. Я бы обернулась ребром, которое еще не стало мною, и с радостью осталась бы в тебе, чтобы, как ты сказал, видеть мир твоими, а не своими глазами и слышать, как ты эхом повторяешь мои мысли, принимая их за свои. – Она села на кровать и принялась расстегивать мой ремень. – Давненько я этого не делала.

Потом она расстегнула молнию на моих брюках, и сняла свою одежду, и уставилась в глубину моих глаз таким взглядом, который говорил: если бы любовь не существовала на этой планете, то родилась бы в номере этого крошечного захудалого псевдобутикового отеля, который выходит на узкую улочку со множеством окон, откуда люди вполне могут к нам заглянуть.

– А теперь поцелуй меня, – попросила она, напомнив, как мне повезло, что в моей жизни вдруг появилось обнаженное, дикое, непричесанное, решительное. После долгого поцелуя она бросила на меня взгляд, в котором читалось нечто вроде вызова. – Теперь ты знаешь. Ты мне веришь? – спросила она. – Я дала тебе все, что у меня есть, а то, чего не дала, не значит ничего, совсем ничего. Остается лишь вопрос, что еще я смогу дать тебе на следующей неделе и захочешь ли ты этого вообще?

– Так дай мне меньше. Я приму половину, или четверть, или восьмушку.

Чуть позже:

– Я не могу вернуться к своей прежней жизни. И не хочу, чтобы ты возвращался к своей, Сэми. Единственное хорошее воспоминание, которое осталось у меня об отцовском доме, – это то, что там был ты. Я хочу вернуться в тот миг, когда ты взял меня за руки, а я поправляла твой воротник и думала: «Я нравлюсь этому мужчине, я ему по-настоящему нравлюсь, так почему он не целует меня?» И я смотрела, как ты борешься с собой, пока ты наконец не прикоснулся к моему лбу, словно бы я была ребенком, и тогда я подумала: «Он думает, что я слишком молода».