Назад к Мафусаилу
Шрифт:
Лубин. Я, пожалуй, так далеко еще не зашел. В конце концов, даже на моей и вашей памяти, у нас было немало талантливых политических деятелей.
Фрэнклин. А вы не читали их новейших биографий, например изданных Дилком, где раскрывается подлинная правда о них?
Лубин. Я не почерпнул в этих книгах ничего для себя нового, мистер Барнабас.
Фрэнклин. Как! Даже того, что довольно долгое время Англией правила маленькая женщина, хорошо знавшая, чего она хочет?
Сэвви. Правильно! Правильно!
Лубин. Такое случалось уже не раз. Кого вы имеете в
Фрэнклин. Королеву Викторию, которая обращалась с вашими премьер-министрами, как с малолетними шалунами: когда ей становилось невмоготу терпеть их капризы и ссоры, она сталкивала их лбами. Не прошло и тринадцати лет после ее смерти, как Европа превратилась в ад.
Бердж. Совершенно верно. А все потому, что ее воспитали в религиозном духе и она считала себя орудием провидения. Видите ли, когда государственный деятель помнит, что он всего лишь такое орудие, и убежден, что правильно толкует предначертания господни, он обязательно справится со своей задачей.
Фрэнклин. Кайзер тоже был в этом убежден, но разве он справился со своей задачей?
Бердж. И все-таки надо быть справедливым, даже к кайзеру. Надо быть справедливым.
Фрэнклин. А вы были справедливы к нему, когда победили на выборах под лозунгом «Повесим кайзера!»?
Бердж. Вздор! Я — человек, начисто не способный повесить ближнего. Но ведь народ не внял бы голосу разума. Кроме того, я знал, что голландцы его не выдадут {170} .
Сэвви. Хватит вам спорить о бедном старом Вилли. Вернемся лучше к нашей теме. Пусть два эти джентльмена сами решают. Как вы считаете, мистер Бердж, способен мистер Лубин управлять Англией?
Бердж. Нет. Честно говорю — нет.
Лубин (негодующе). Вот как?
Конрад. Почему?
Бердж. Да потому, что у него нет совести.
Лубин (он изумлен и шокирован). Однако!
Фрэнклин. Мистер Лубин, считаете ли вы, что Джойс Бердж способен управлять Англией?
Лубин (взволнованно и обиженно, но с достоинством и без горечи). Извините, мистер Барнабас, но прежде чем дать ответ на ваш вопрос, я хотел бы сказать еще два слова. Мы часто расходились во мнениях, Бердж, и ваши друзья газетчики писали обо мне много нелестного. Но мы долгие годы работали вместе, и, надеюсь, я не совершил ничего такого, что оправдало бы брошенное вами чудовищное обвинение. Вы действительно считаете, что у меня нет совести?
Бердж. Лубин, я не в силах противиться, когда обращаются к моим чувствам; воззвав к ним, вы поступили очень умно. Я готов кое в чем уступить. Не хочу сказать, что вы плохой человек. Не скажу даже, что не люблю вас, хотя вы постоянно старались обескуражить и принизить меня. Однако разум ваш похож на зеркало. Вы чрезвычайно ясно, остро и отчетливо различаете то, что у вас под носом, но не замечаете ни того, что впереди, ни того, что сзади. У вас нет ни предвидения, ни памяти. Вы лишены последовательности, а человеку непоследовательному не свойственны ни честь, ни совесть. В результате вы были на редкость скверным министром и порою на редкость скверным другом. А теперь можете отвечать на вопрос Барнабаса и говорить обо мне все, что душе угодно. Он спрашивал, способен ли я управлять Англией.
Лубин (овладев
Бердж. Вот как? А что же в это время продемонстрировали вы?
Лубин. Вы и ваши союзники-газетчики оттерли меня от руководства. Я ничего не продемонстрировал в мирное время, потому что был отодвинут в сторону.
Фрэнклин. Полно! Сознайтесь-ка лучше, что вы оба преувеличиваете свою роль. Война пошла так, как хотела Англия, но мир оказался совсем не таким, как хотела она, и непохожим на то, каким вы заранее столь бойко изображали его. Ваш мирный договор превратился в клочок бумаги еще до того, как на нем высохли чернила. Государственные деятели Европы проявили свою неспособность управлять ею. Им недоставало двух-трех веков опыта и тренировки. Весь их багаж сводился к нескольким годам адвокатуры или службы в банке, охоты на куропаток или игры в гольф. А теперь, когда на города и гавани нацелены чудовищные орудия, когда гигантские самолеты готовы в любую минуту взмыть к небу и забросать противника бомбами, каждая из которых сносит целую улицу, или пустить на него боевые газы, способные мгновенно умертвить бог знает сколько людей, — теперь мы ждем, что кто-нибудь из вас, господа, выйдет на трибуну и беспомощно объявит нам, таким же беспомощным, как он сам, что снова началась война.
Конрад. Вот именно. Вы, конечно, с большим остроумием попрекаете друг друга после второго завтрака обоюдными недостатками и промахами, но для нас это слишком слабое утешение.
Бердж (сердито). Ну, если пошло на то, скажите сами, чем и кого, сидя у себя в кабинете и перемывая нам косточки, утешили вы, люди, никогда ни за что не отвечавшие и, насколько помнится, не шевельнувшие пальцем, чтобы помочь нам в дни страшного кризиса, который меня лично состарил на десять лет? Назовите хоть один ваш шаг, который помог бы нам во время этой адской передряги.
Конрад. Мы ни в чем вас не виним: вы слишком мало жили. Мы тоже. Неужели вы не понимаете, что жалкие семьдесят лет, которых, может быть, довольно для примитивной крестьянской жизни, слишком малый срок для такой сложной цивилизации, как наша? Флиндерс Петри насчитал девять попыток человечества создать цивилизацию, как это пытаемся теперь сделать мы, и все эти попытки, равно как наша, потерпели неудачу. А не удались они потому, что граждане и государственные деятели умирали от старости или переедания, прежде чем успевали стать подлинно взрослыми и отвыкнуть от варварских забав, сигар и шампанского. Симптомы конца всегда одинаковы: демократия, социализм, избирательное право для женщин. Если мы не поймем, что должны жить дольше, крах наступит еще при жизни нынешнего поколения.