Назад к Мафусаилу
Шрифт:
Бердж. Мы, как Кромвел, — за свободу совести, если, конечно, вы имели в виду именно это.
Фрэнклин. Как вы можете нести такой вздор над могилами своих честных противников? Любой закон уже ограничивает свободу совести. Много ли свободы предоставите вы человеку, совесть которого не возбраняет ему украсть ваши часы или увильнуть от военной службы? Нет, я не имею в виду свободу совести.
Бердж (раздраженно). Мне хотелось бы, чтобы вы наконец изложили свою платформу. Вы все время повторяете, что надо исповедовать принципы,
Фрэнклин. Вы не выдвинули никаких принципов. Ваши партийные лозунги — это не принципы. Вновь придя к власти, вы оказались бы во главе котерии {158} , состоящей из социалистов и антисоциалистов, крайних империалистов и сторонников изоляции островной Англии, непоколебимых материалистов и экзальтированных квакеров, адептов христианской науки и поборников обязательного оспопрививания, профсоюзных деятелей и бюрократов, одним словом, из людей, которые решительно и непримиримо расходятся во взглядах на основные принципы, определяющие судьбы человека и общества. От подобного сброда нельзя ждать единства, и это вынудит вас вновь продать министерские портфели более устойчивой консервативной оппозиции.
Бердж (в бешенстве вскакивая). Вновь продать портфели? По-вашему, я торгую портфелями?
Фрэнклин. Когда страшный ураган настоящей войны положил конец вашей игрушечной парламентской войне и смел ее героев в помойную яму, вам поневоле пришлось за спиной своих сторонников пойти на тайный сговор с лидерами оппозиции. Они позволили вам остаться у власти, а вы за это похоронили все неугодные им законопроекты. И вы даже не смогли добиться от них соблюдения условий сделки: они немедленно предали ее гласности и навязали вам коалиционный кабинет.
Бердж. Я торжественно заявляю, что это чудовищная ложь.
Фрэнклин. Уж не пытаетесь ли вы отрицать, что все было именно так? Разве эти никем не опровергнутые слухи оказались клеветой, а опубликованные письма — фальшивками?
Бердж. Нет, конечно. Но я здесь ни при чем. Премьером был тогда не я. Им был этот старый болтун, этот сошедший с круга шарлатан Лубин {157} . Он, а не я был тогда премьером.
Фрэнклин. Выходит, вы ничего не знали?
Бердж (пожав плечами, садится). Ну, сказать мне об этом, разумеется, сказали. Но что я мог сделать? Если бы мы не согласились, нам, вероятно, пришлось бы уйти из правительства.
Фрэнклин. Совершенно верно.
Бердж. Но мы не имели права бросить страну на произвол судьбы в столь критический момент. Гунны были у ворот. В такие минуты долг каждого — жертвовать собой ради отечества. Мы обязаны были стать выше партийных интересов, и я с гордостью заявляю: мы и не думали о партии. Мы крепко держались…
Конрад. За власть?
Бердж (поворачиваясь к нему). Да, сэр, за власть. Иными словами, за ответственность, опасность, изнурительный труд, оскорбления, непонимание, за такие муки, что мы охотно поменялись бы участью
Фрэнклин. Значит, вы все-таки признаете, что в условиях нашей парламентарной системы Лубин ничего другого не мог сделать?
Бердж. Что касается Лубина, на устах моих печать. Я ни за что не скажу ни слова против старика. Никогда не говорил и не скажу. Он стар, он никогда не был подлинным государственным деятелем, потому что ленив, как кот на печи, и не желает ни во что вникать. Он умеет одно: разглагольствовать в стиле, который приемлем для тех, кто сидит в парламенте на задних скамьях. И все-таки я не скажу о нем ничего худого. Я понимаю, вы не очень высоко цените меня как государственного человека, но я-то, во всяком случае, кое на что способен. У меня есть энергия — этого не станете отрицать даже вы. Но Лубин! О боги, Лубин! Если бы вы только знали…
Горничнаяраспахивает дверь и докладывает.
Горничная. Мистер Лубин.
Бердж (вскакивая с кресла). Лубин?.. Это что, заговор?
Все в замешательстве встают, глядя на дверь. Входит Лубин, йоркширец лет семидесяти, с седыми волосами, еще позволяющими догадаться, что когда-то он был блондином скандинавского типа. Манеры у него неброские, держится он без претензий, явно полагая, что ему и так обеспечено всеобщее уважение, но в нем чувствуются исключительное спокойствие и уверенность в себе, резко контрастирующие с тревожным интеллектуализмом Фрэнклина и гипнотической самовлюбленностью Берджа. В его присутствии они сразу начинают выглядеть несчастными: рядом с этой цветущей личностью им так же неуютно, как четырехгранной втулке в круглом отверстии бочки.
Горничнаяуходит.
Лубин (направляясь к Фрэнклину). Как поживаете, мистер Барнабас? (Тон у него непринужденный и любезный, словно хозяин здесь он, а Фрэнклин — смущенный, хотя и желанный гость.)Однажды я уже имел удовольствие встретиться с вами в Мэншен Хаус {159} . Если не ошибаюсь, это был прием по случаю сотой годовщины мира с Америкой {160} .
Фрэнклин (пожимая ему руку). Нет, это произошло много раньше, на митинге по венесуэльскому вопросу {161} , когда у нас с Америкой чуть не дошло до войны.
Лубин (невозмутимо). Да, да, совершенно верно. Я отлично помню — что-то связанное с Америкой. (Похлопывает Фрэнклина по руке.)Ну, как вы жили эти годы? Все в порядке, не так ли?
Фрэнклин (смягчая сарказм улыбкой). Если не считать некоторого ухудшения здоровья, вполне естественного за столь долгий срок.