Не будите спящую принцессу
Шрифт:
Я отодвинула тарелку.
— Ага. Стало быть, перчаточник. Небось, и покойного портного Броско знал?
— Знал, а как же? Я всех здесь знаю. И Штюккера тоже знаю, который нынче в темнице сидит. Мы вместе кожу закупаем... закупали, то есть. Только разную. Он — ту, что попрочнее, погрубее, на башмаки. А я —деликатную, тонкой выделки — на перчатки.
— И выгодное это дело — перчатки шить?
— Самое распоследнее. Здесь не то, что в столице, где знатные господа перчатки раз оденут — и выбросят, а потом новые покупают. Тут же их годами таскают!
— Что
— Не могу. У нас так заведено — чем родитель занимался, тем и сын занимается, хоть ты тресни. А у меня и отец, и дед, и прадед были перчаточниками. И сын мой будет перчаточником. А сын Штюккера — сапожником. А сын доктора — врачом. Правда, доктор еще не женат...
— Кстати, о докторе нашем Обструкции. Его-то как угораздило с таким характером в медицину вляпаться?
— А он и не хотел. Я ж его с детства знаю, помню, как он с папашей своим покойным ссорился. Тот все кричал: «Не допущу, чтоб мой сын сошел с ученой стези!»
— А он что, другую стезю себе присмотрел?
— Точно. Он пивом хотел торговать, вроде Ферфлюхтера. Ненавижу, говорил, киндербальзамы всяческие и прочие примочки. Но против фаттерхена не пошел, нет. Соблюл обычай. Так вот теперь от всех болезней целебную воду Киндербальзама и выписывает...
— И от ран, и от ожогов?
— Так раньше у нас в городе никого не ранили и огнем не жгли! И, уж конечно, не убивали! Да, о чем это бишь мы говорили... об убивцах, то есть об Штюккере... хотя какой из него убивец... мазила... только и мог, что над другими издеваться.
— А ты в том состязании участвовал?
— Должен был участвовать... но не успел выступить, вся эта заваруха раньше началась. И не дали мне стрелять. А ведь я, как пива пить дать, выиграл бы Золотого Фазана! Как бы меня Штюккер не подначивал! Он, бывало, как за кожей придет, все говорит: «Ты, если куда и попадешь, то не по мишени, а кому-нибудь промеж глаз! А самое безопасное место — стоять там, куда ты целишься!» Поверишь ли, меня от насмешек его страшные сны мучить начали. Все видел, как стреляю, и кому-то мой болт в лоб летит. А нечего было Штюккеру ехидничать! Что мне предсказывал, то с ним самим и случилось. Сидит вот теперь в тюрьме...
— Любопытно... — начала было я, но завершить мысль мне не дали. Хорошо, что успела завершить трапезу.
За стеной послышались голоса на повышенных тонах, стук дверей, женский плач, такой пронзительный, что заплясали огоньки свечей, прилепленных к тележному колесу, служившему здесь люстрой — и я невольно вспомнила недавний пожар.
Но это было не очередное стихийное бедствие.
В зал выскочил Ферфлюхтер и завопил:
— Добрые граждане Киндергартена! Не виноватый я!
Из тьмы позади него выступили Вайн и Вайб и заломили владельцу пивной руки назад.
— Всем сохранять спокойствие. Господин Ферфлюхтер задержан по обвинению в разрушении плотины на озере Киндербальзам.
В зал, подобно воплощению неумолимой справедливости, вошел ван Штанген.
— То-то вчера ищейки здесь крутились, — пробормотал Дудель.
«Вот именно.
Стоп-стоп-стоп. Вчера был пожар, и Ферфлюхтера проверяли, как подозреваемого в поджоге. Но у него оказалось железное алиби. Ван Штанген сам это признал. Так какого ж демона...»
Приставы тем временем увели жалобно всхлипывающего Ферфлюхтера. Ван Штанген обошел зал, обводя посетителей тяжелым взглядом.
— Милиса? Что вы здесь делаете?
— Разве вы не видите, что я закусываю? — напоминать, что именно он отправил меня ужинать, было бы бестактно.
— Удивительно, милиса, как это вы всегда умудряетесь оказаться на месте событий.
— Но ведь в Бальзамин я прибыла вместе с вами. А следы, которые вы там нашли, не были моими, верно?
— Верно. Это были следы владельца данного заведения.
— Спасите нас, святые Фирс и Фогель! — воскликнул кто-то в зале.
— Есть также неоспоримые свидетельства того, что господин Ферфлюхтер ночью покидал дом, а также город, — отчеканил ван Штанген. — И оправдаться ему будет весьма затруднительно. Как бы он ни пытался.
— А он пытался убедить вас, — вырвалось у меня, — что нельзя судить человека за то, что он сделал во сне?
Ван Штанген открыл было рот, но захлопнул его, не сказав ничего. Повернулся на каблуках и вышел.
Женский плач стал громче. Супруга и служанки провожали уводимого хозяина. При этом Ферфлюхтерша успела заглянуть в зал и, рыдая, проговорила:
— Господа посетители, не забывайте расплачиваться! Заведение работает в обычном режиме!
Так закончился мой ужин. И я не чувствовала никакой радости от того, что последнее слово в беседе с ван Штангеном осталось за мной.
Он был не прав. Не в том смысле, что неправильно вычислил обладателя следов, впечатавшихся в придонный песок. Но ван Штанген ошибался в том, что я всегда оказываюсь на месте событий. Я всегда прибываю после событий. То есть опаздываю. Как началось это с рокового выстрела сапожника Штюккера (сапожник, он сапожник и есть), так и длится. Впрочем, с ван Штангеном происходит то же самое. Вся разница — что у него есть полномочия производить аресты, а у меня нет.
Хотя... разница еще в том, что дознаватель уверен, будто понимает смысл происходящего.
Я — не понимаю.
Поутру я направилась навестить Супсрстаара. Но в ратуше я ректора не застала. Он отправился на родное пепелище, дабы довести до конца погребальный обряд, прерванный пожаром. Никто ему не помогал, поскольку работоспособный люд был в разгоне. Пришлось взять у Суперстаара лопату и засыпать могилу мануфактур-советника. Жалкое это было зрелище и безобразное — почерневшие руины храма, разбитые плиты двора, ни одного провожающего, и, вместо хора певчих — один ректор, дребезжащим тенорком выводящий погребальные гимны. Последний из бедняков в Киндергартене удостоился бы более пристойного погребения, чем почетный гражданин. При обычных, разумеется, обстоятельствах.