Не хочу в рюкзак
Шрифт:
Возвращение Маши не было для окружающих особенно заметным. В общежитии постоянно кто-то приезжал или прощался уезжая. Все казалось естественным.
Но в комнате Измаила и Маши что-то изменилось. Измаил стал задумчив и молчалив. Теперь он не любил покидать комнату. Подолгу сидел, перебирая Гришкины конспекты. Сам он редко записывал лекции, считая это школярством, но в сессию чуть ли не молился на потрепанные тетрадки, заполненные терпеливым бисерным почерком Гришки.
И сейчас Измаил держал их в руках, словно ожидая, что они
Среди формул и наскоро набросанных чертежей попадались смеющиеся рожицы или обращения к Измаилу:
«Старик, проспал 20 минут. Не дрейфь тчк восполним абстрактным мышлением...»
Но конспекты, надежные проводники в экзаменационных дебрях, теперь не помогали Измаилу. Наоборот, словно корили.
Гришкин недоумевающий взгляд во время стычки в роще преследовал Измаила. Измаил захлопывал конспекты и стискивал голову руками.
Маша молча наблюдала за ним. Она понимала все, но что-то мешало ей непринужденно, как прежде, поспешить ему на выручку.
Она понимала, что здесь не помогут подбадривающие слова. А может быть, их у нее и не было.
Как-то раз, когда на верхнем этаже внезапно треснуло и разлетелось со звоном стекло, Измаил вздрогнул и побледнел. Но тут же, взяв себя в руки, с усилием пошутил:
— Бурно веселятся мальчики...
Машу кольнула догадка: неужели мимолетный, случайный страх, даже не страх, а растерянность, превратился в постоянный, изматывающий нервы?.. Она постаралась отогнать эту мысль. Но догадка, раз возникнув, возвращалась к ней снова и снова.
В этот вечер в 3-22 собрались все, кроме Гришки. Мать увезла его домой, в Казахстан — поправлять здоровье.
Пришел Скальд, принес гитару и бутылку вина. Пришли Егор, Лида и даже Славка.
— 0,75, — прочитал Измаил на бутылке — Противотанковая. Но пить что-то не хочется...
Маша принялась жарить котлеты, чтобы покормить пришедших с лекций голодных ребят.
— Черт, сессия на носу, — сказал озабоченно Скальд. — Кончаются золотые денечки...
— Лида, почитай что-нибудь, — попросил Егор.
— Что бы ты хотел? — с готовностью спросила Лида.
— Неизвестное из известных...
— Хорошо. Из Гарсия Лорки, ладно?
...У ночи четыре луны, а дерево только одно, и тень у него одна, и птица в листве ночной...— Не надо! — сказал вдруг Измаил.
Маше снова почудилось, что он чего-то боится.
— Нет, дочитай! — попросила она Лиду. Измаил должен, наконец, понять, что собственную больную память надо тоже тренировать...
— Хорошо, — ответила Лида.
...У ночи четыре луны, а дерево только одно. Как бабочка,Скальд тронул струны гитары.
Славка, захмелевший больше от стихов, чем от вина, сказал с кривой улыбкой:
— А что, ребята!.. меня пнули с работы...
— Да ну?!
Славка сбивчиво рассказал о своем эксперименте. О том, что теперь нет для него возврата на объект, что вот-вот приедет Клюев и ехидно скажет: «А что я тебе говорил, нигилист?»
Язык у него заплетался, но ум был ясный.
— И самое смешное, что теперь-то я вижу, где ошибся! Взял кислотоупорный цемент, а его не на воде, а на жидком стекле затворяют! И ведь знал же я, знал, а забыл...
Его выслушали молча. Потом Егор сказал:
— Слушай, старик, покажи свои цифры. Я когда-то мараковал в строительстве...
Славка достал расчеты, и парни склонились над ними.
Маша поставила сковородку с котлетами на край стола и села на кровать, не желая мешать. Она думала: «Вот и Славка потерпел поражение, но не вижу, не вижу, чтобы он потерял кураж!.. Эх, Майка, Майка!»
Сердце ее тоскливо сжалось в предчувствии, что никогда теперь не будет у них такого безоблачного, беспечального счастья. Все как-то усложнилось, требует напряжения душевных сил. А Маша приготовилась к другому: к красивой и веселой жизни, в которой даже разлука с цирком должна была выглядеть как сладкая, ни к чему не обязывающая жертва.
Маше сделалось одиноко. Комната, которую она так любила и без которой скучала, ненадолго ее покинув, показалась неуютной, огромной, а сама Маша — маленькой, как будто случайной здесь. Она чувствовала, что в чем-то виновата. Но в чем? Разве это вина, если человек мечтает о красивой, интересной жизни, жизни, которую бы ничто не нарушало?
Маша сидела, опустив голову, и думала, думала... Пыталась во всем разобраться и понимала, что пока на это у нее не хватает сил.
Скальд запел что-то грустное.
Лида подошла к Маше, села рядом. Обняла ее округлившиеся плечи, задумалась.
Лиде чудилось, что ее сердце — огромно, что оно обнимает всех своей заботой и любовью. И общежитие ей кажется домом, который стал для них роднее родного от дружеского участия каждого к каждому.
Общежитие... Родная крыша... Как же хорошо окунуться в твою тесноту и неустроенность! Сидеть вот так, приникнув теплыми плечами, смотреть на своих друзей... Слушать... Парни злятся друг на друга за непонятливость, отчитывают Славку за безалаберность.
И все это важно почему-то... Все хочется удержать в памяти. Любую черточку, каждое движение этого как будто ничем не примечательного вечера. На всю жизнь запомнить друзей, склонившихся над измызганным листком, где распят Славкин «эксперимент».
Лиде было покойно и тепло.
За стеной хохотала коммуна, гремела стаканами и ложками.
А в длинном, едва-едва освещенном коридоре дежурные начинали возить тряпкой по полу. Им тоже придется переставлять на вымытые половицы влюбленных, живущих в особом, нездешнем и прекрасном мире.