(не)хорошая девочка

Шэй Джина

И еще не хватало оттягивать выезд. У Вадима из-за очередного сексуального облома в ушах шумит морской прибой.

Чем дальше, тем сильнее бледнеет зайка. Но тем не менее — она влезает в какие-то подружкины ботиночки, розовую куртку и снимает с вешалки коричневую сумку на длинном ремне.

— Все?

Девушка кивает снова, по-прежнему напуганная и встревоженная. Вот уж правда зайка, как она есть. Ладно, нужно войти в её положение, у неё одни неприятности следуют за другими. Сейчас войдешь в положение — позже войдешь и в вагину. Дивная поговорка,

Дягилев сам её придумал, еще в юности.

— Выходите, я сейчас, только ключи возьму, — Соня выдвигает ящик тумбочки, притулившейся в углу.

Вадим пожимает плечами, поворачивается к двери. Замка было два. Один — с автоматическим защелкиванием, открывающийся изнутри. Нижний — дополнительный сейчас не закрыт. Соня находит-таки ключи в ящике и шагает вслед за Вадимом. Он открывает дверь, и выходит на лестничную клетку.

А потом дверь за его спиной тут же захлапывается…

16. Выбор среди зол

У меня есть ровно сорок секунд до того, как до Дягилева дойдет, что я не собираюсь выходить. У меня есть ровно сорок секунд, и ни одной мысли, что мне делать дальше.

Дура ли я? Да — дура. И от того, что я сейчас делаю — меня трясет еще сильнее, чем после столкновения с Бариновым. Почему мне кажется, что ничего более отчаянного я в жизни не делала? Даже мои скачки по балконам этому поступку, кажется, уступали.

Гулкий звук удара о дверь заставляет меня вздрогнуть. Не резкий, глухой, какой бывает, если ударить по столу открытой ладонью. Отец частенько так привлекал мое внимание.

— Выходи, — голос Дягилева звучит убийственно. — Выходи сейчас же.

— Нет, — вскрикиваю я так, чтобы он услышал. Вскрикиваю и прижимаюсь пылающим лбом к прохладной лакированной поверхности двери. Господи, что я делаю, что я делаю?

Два ответа на один и тот же вопрос.

Я отказываюсь от предложенной мне помощи и остаюсь в своей исключительно отвратительной ситуации.

Я отказываюсь от мужчины, который реально сводит меня ума. И это никакая не метафора.

Два честных ответа. Боже, скажи, почему мне так хреново? Почему настолько душно, что хочется распахнуть окно и подставить обожженную, насквозь больную душу ледяному ноябрьскому ветру?

— Пять минут назад ты не говорила мне никакого нет. — Вадим умеет говорить настолько громко и четко, что я слышу его из-за двери.

Пять минут назад я была в его плену. Причем не телом, а мозгами, потому что моя душа так и норовила поставить меня перед ним на колени. Боже, как я от этого кайфовала — никакими словами не передать. И никакими словами не объяснить того, что со мной это происходит.

Наверное, я заигралась. Слишком серьезно отнеслась к его игре в Хозяина и его зайку еще с отеля, и мне пора бы с этим завязать, вот только никак не получается. Получилось лишь соскочить в последний момент, и то, сейчас я все равно стою у этой чертовой двери, как будто мой лоб к ней приклеился. И я должна что-то ему

сказать, сказать, что я благодарна ему за помощь, но не могу её принимать и дальше. Я должна это сказать, а у меня язык не поворачивается. У меня раскалывается голова, мне сложно дышать, я настолько устала, что стоять-то сложно.

— Соня, ну прекрати, — настойчиво произносит Вадим с той стороны двери. — Выходи.

Его “Выходи” звучит как “Сдавайся”. Нет. Я не могу сдаться. Не имею на это права. Одна только моя фамилия этого права меня лишает. Я хочу, безумно хочу ему сдаться, хочу отдаться в полную власть этого сумасшествия, но…

Что потом?

— Соня, я тебе нужен, — ровно произносит Дягилев, и его голос, усиленный эхом подъезда, звучит как глас небес. — Я знаю, что с тобой происходит, я помогу тебе понять, чего ты хочешь. По-настоящему.

— Вы не можете знать, — отчаянно вскрикиваю я.

— Да ну? — насмешливо откликается Дягилев. — Я не понял, думаешь, что тебе понравилась наша игра в гостинице? Ты ведь до сих пор не можешь прекратить играть по тем правилам. Не хочешь прекращать игру. Внутри себя не хочешь, что бы ты ни говорила. Или, может, я ошибаюсь, и ты меня не хочешь? Ты — еще пять минут назад стоявшая передо мной на коленях? Скажи, тебе ведь понравилось? Ты ведь понимала, как ты передо мной стоишь, и тебе ведь понравилось?

Понравилось ли? Боже, можно я не буду отвечать? У меня трусы и сейчас напоминают о той моей реакции прохладой влажной ткани. Я текла, пока Дягилев ставил меня на колени и целовал. Я текла, как последняя шлюшка, и этому безумию надо было положить конец.

Нет. Я не отвечаю ему сейчас. Я молчу, потому что все, что у меня есть — это сухое дыхание и шершавый, как наждак, неуклюжий язык. Скажи что-нибудь сейчас — и Дягилев поймет, что я вру. И у него появится еще большее оружие против меня.

— Значит, ты думаешь, что сможешь это вынести, да, Соня Афанасьева? — спрашивает Дягилев, и тон его звучит слегка презрительно. — Думаешь, что ты сможешь вынырнуть из нашей с тобой игры и жить дальше?

— Я не выйду к вам, — дрожащим голосом сообщаю я. — Я так решила, Вадим, поймите меня, пожалуйста.

— Что мне понять, Соня? — Как может звучать терпеливый голос палача? Да вот, кажется, именно так, как говорит сейчас со мной Дягилев.

— Я не могу. Стать вашей любовницей не могу, — отрывисто произношу я. — Мой отец…

— Твой отец вышвырнул тебя из дома почти голую, — безжалостно напоминает мне Вадим. — И он что-то не очень торопится тебя прощать и возвращать под свое заботливое крылышко. Даже морду Баринову начистил мой человек, а должен бы — твой отец лично. Может, пора уже перестать плясать под его дудку?

Его голос — сам по себе будто жестокая пытка. Я ощущаю, насколько в эту минуту я перед ним виновата, и это осознание чуть не волной ужаса меня накрывает. Господи, какая шизофрения. Это что? Это вот так люди влюбляются? С гребаного “первого взгляда”? А можно было мне это дерьмо не поставлять?