Не измени себе

Першин Алексей Николаевич

— Отремонтирую,— твердо сказал Сашка и улыбнул­ся.— Только поправься, Борька. И путешествие разрешу, и лодку подарю. Еще лучше сделаю.

А вечером того же дня, когда перевезли «каравеллу», к Дроздовым явился Пашка с корзиной в руках и молча сунул ее матери Бориса.

— Это что такое? — мать в недоумении уставилась на Зыкова.

— Его рыба.— Пашка ткнул пальцем в дверь чуланчи­ка, где спал Борис.

— Откуда у него рыба?

— Ну… вместе поймали.

— А почему он сам не принес?

—

Всяко бывает.— Пашка усмехнулся.— Психанул ма­лость.

— Что-то я не разберу…

Мать развязала корзину, открыла ее, ахнула:

— Батюшки мои! Осетрина! Тут же целый пуд…

— Ровно половина рыбины.

— Господи боже мой, да когда же это вы успели?

— В тот день. Когда же еще…

— А что ж Борька ничего не сказал?

— Он скажет, дожидайся…

Мать с удивлением смотрела на Пашку. Она хорошо знала и его самого, и его семыо и чувствовала — чего-то парень не договаривает. Под осетриной оказались подле­щики и еще какая-то рыба. Осетрину мать положила на стол. Наклонилась, понюхала. Обнюхала и остальную ры­бу, лежавшую на дне корзины.

— Присолены,— отметила как бы про себя.— По-хозяйски сделали…

— Мама постаралась.

— Она-то и послала тебя?

— Не… Я сам. Вот ей-богу, сам я.

— Мать присолила… Хорошая она у вас, душевная. Эх, не тот Варьке мужик достался… — и умолкла, поняв, что нехорошо корить отца при сыне.

Всем па их улице было известно, как горько жилось Варваре Зыковой. Она пришла в дом к Порфирию с ма­леньким узелком. Порфирия Зыкова, перед самой револю­цией «выбившегося в люди», Октябрь потряс основательно, по революция, в общем-то, кончилась для него вполне бла­гополучно. Хоть и жаден был Порфирий Иванович, однако

он нашел в себе силы тихо, мирно и не привлекая внима­ния ликвидировать богатую мастерскую. Правда, сам он по-прежнему тачал сапоги, а нанимать работников, как было прежде, уже не смел.

— Знает мать, какая беда с Борисом приключилась?

Пашка снова кивнул и угрюмо уставился в пол. Вспом­нил, как горестно всплеснула мать руками, узнав, что Бо­рису и рыбешки от их улова не досталось. В тот день, не глядя матери в глаза, он заспешил в чулан, где хранилась рыба, и честно разделил пополам весь улов. И вот принес.

…Через три дня Борис стал улавливать какие-то звуки. Пока еще плохо, будто сквозь стену, но главное — слышал собственный голос.

Мать Бориса побежала к врачу. Тот пришел на дом, чем немало смутил всех. Врачам, посещающим больных ка дому, нужно, как они слышали, платить, а в доме Дроздо­вых не густо было с деньгами.

Но старый доктор разобиделся, когда ему намекнули, что нечем отблагодарить за визит.

— Что это вы такое говорите, ей-богу! Раньше платили за визиты. Да оставим это.— Доктор отвел в сторону стар­шего брата.— Вот что, милок. Если у вас есть хоть малей­шая возможность съездить с братом в столицу, поезжайте. Сейчас у больного слух восстановится. Правда, может статься, и не полностью, но не в этом главная беда. Страш­ны повторные

его потери. Совершенно необходима консуль­тация специалиста. А я что. Я, простите, мастер на все руки: и животы лечу, и глаза, и женские болезни…

— А на что везти?

Доктор выразительно развел руками, вздохнул. Потом повернулся к Борису:

— У вас, молодой человек, очень сильный, прямо-таки могучий организм. Будь он послабее, полной глухотой мог­ли бы обеспечить себя на всю жизнь… Да, так вот. Кла­няюсь вам.

Подхватив свой саквояж, врач заспешил к двери.

Мать метнулась к полке, схватила сверток и, смущаясь, сунула в руки доктору.

— Это что такое? — удивился врач. Он зажал в ногах саквояж и, сосредоточенно посапывая, начал разворачи­вать бумагу.— Батюшки! Никак, осетрина?

— Присолена она, может, понравится? — смутилась мать.

Доктор поднял очки и пристально взглянул на нее. Мать совсем потерялась:

— Это вам, доктор. Вам… Уж, пожалуйста, возь­мите.

— Но откуда такое?

— Борька наш выловил вместе с дружком своим. И, гордец, не взял почему-то. Принцип, вишь ты, у него… Борькин приятель сам принес его долю, а я, грешным де­лом, приберегла на черный день. Для вас как-никак ла­комство.

— Что верно, то верно насчет лакомства.

Доктор долго рассматривал подарок матери, со всех сторон, а потом махнул рукой.

— Семь бед — один ответ. Беру. Нет сил отказаться.

Расстались они довольные друг другом. Доктор галант­но поцеловал руку матери, чем поверг ее в состояние му­чительного смущения, пожал всем руки, а ему, Борису, взъерошил волосы и наставительно заметил:

— Не хмурься, не хмурься. Жизнь покоряется мужест­венным. Мотай на ус.

Слух восстановился почти полностью, но Сашка намекнул, что надо быть настороже: всякое может случиться.

— Как это — всякое? — не понял Борис.

— Оглохнешь, если не станешь беречь себя. Не взду­май опять купаться.

— А я, может, моряком хочу стать?

Сашка вздохнул, долго молчал, потом сказал:

— Доктор говорит — нужно обязательно к специалисту в Москву. Опять можешь потерять слух.

Борис задумался: что же делать? Неужели так вот все и оставить, смириться? Ну, уж нет, не бывать тому! Есть же какие-то средства против его недуга? Должны быть. Надо искать — под лежачий камень вода не течет.

А через два дня Борис и Пашка уже ехали в Москву.

Пашкин дядя, Федор Николаевич Зыков, проживавший в Москве в собственном доме, прислал письмо, звал пле­мянника, обещая место на заводе.

— Где один притулится, там и другому место найдет­ся,— решила сердобольная тетка Варвара, узнав от матери Бориса, что тому надо бы для леченья в Москву.— Да и Пашке моему не так дико будет, город-то чужой… агромаднейший… Пускай-ка едут вдвоем.