Не измени себе

Першин Алексей Николаевич

И все-таки, не выдержав, Федор Николаевич как-то сказал:

— Далеко пойдешь, сынок, если и дальше будешь вот

так же выхватывать из-под рук… Я годы… многие годы корпел над станком. А ты за месяц-другой вон куда шаганул.

Пашку распирало от гордости — приятно, черт возьми, |когда тебя хвалят. И он удваивал старание, внимательно следил за руками дяди и чувствовал — как еще далеко ему до дядиного мастерства. В такие минуты где-то в глубине души, как натянутая струна, звенела тревога: а не ошибся ли он, став токарем?

Все-таки уже неплохой разряд имел и год работал слесарем. Куда как легче было бы ему сейчас, работай он слесарем. Борис-то наверняка слесарит, хотя и токарь он слава богу. У него талант по этой части. За что бы ни взялся, получается наверняка. На что Павлу требуется месяц, Дрозд в два-три дня одолеет. По­тому и ненавидел его Пашка иногда, понимал, что Дрозд — талант, а простить не мог. Но теперь-то он сможет утереть нос Борьке. Таких профессиональных секретов, какие есть у его дяди, днем с огнем не сыщешь. И все они будут у пего в кармане. Вот тогда и померяемся силами, уважаемый Борис Дроздов!

«Интересно, где же он сейчас обитает? Как сложилась I его судьба?» — приходило иногда в Пашкину голову. До сих пор не мог он забыть скандала, устроенного теткой после их возвращения из отдела найма биржи. Он и тетке повторил ту же фразу прямо с порога радостным тоном: «На токар­ный!» А тетка строго спросила: где Борис и кем его взяли на завод?

Федор Николаевич буркнул: «Не обязан». Тетка испу­ганно ойкнула, и тут же лицо дяди посерело, глаза забе­гали, будто что-то искали на полу.

— Вы это что затеяли, паршивцы? — тетка уперла могучие свои кулаки в бедра и повернулась к Пашке.— По­чему не заступился за дружка своего? А ну отвечай, когда спрашивают!

Она взяла за плечи племянника, потрясла его и поставила лицом к себе, как это делала всегда, когда на нее находил «стих». Силой физической Анна Силантьевна об-

ладала далеко не женской, в голодные годы однажды взва­лила мешок картошки на плечо, а своего Федора, слегшего от голода, заставила обнять себя сзади за шею и тащила оба груза почти семь верст. Потом, правда, рухнула, как подкошенная, и часа три лежала, надрывно, с хрипом и стоном, дыша. Но потом встала, сбросила с себя одежду, облилась над корытом водой из-под крана и, как ни в чем не бывало, начала готовить ужин…

— Я что-то не слышу, что родной мой племянничек со­бирается мне отвечать… Или я не разбираю, что он говорит? Или мне уши заложило, а?

Анна Силантьевна легонько оттолкнула от себя Павла, обернулась к мужу, и опять ее кулаки уперлись в бока.

— Старая ты колода! Я тебе что наказывала, когда обоих встретила, а?

— Но-но! — как-то пискляво отозвался Федор Никола­евич.— Тоже мне, хозяйка гор да морей.

Лицо тетки побагровело. Она шагнула к мужу и, как только что племянника, рывком подняла его со стула и круто развернула к себе лицом.

— Сквалыга ты, сквалыга! Кто вас только породил с родным братцем? Навоз из-под себя ели бы, три шкуры с других стали бы сдирать, будь на то ваша воля. И как это я живу с тобой, диву даюсь. Сколько раз порывалась уйти, да все чего-то жду. А дождусь ли, один бог или черт знает.

Павел онемел от такого неожиданного оборота дела. Он знал, что тетка у него шумноватая, когда-то,

не стесня­ясь, что находится в их доме, в гостях, отшлепала его за озорство па глазах у родителей. Но чтобы с мужем так разговаривать и родного его отца так поносить… Да кто ж тут хозяин? Попробуй мать хотя бы одно слово сказать отцу против, он в бараний рог ее скрутит. А в доме дяди гроза, выходит, не муж, а жена?

— Мой дом, между прочим, не постоялый двор…

— Дом не твой, а мой, если на то пошло. Ты забыл, ка­ким я тебя сюда привела? А ну-ка вспомни, милок разлю­безный!..

Опять у Федора Николаевича забегали глаза. Лицо его все больше серело. Крылья носа начали раздуваться и ста­ли какими-то свинцово-сизыми. Павел ожидал, что он ударит тетку, сшибет ее с ног — тоже ведь силы не зани­мать. А случилось иное. Плечи дяди обмякли, руки повисли. На него было жалко смотреть. Он отвернулся от жены.

— То-то и оно, соколик мой ясный,— она снова повер­нула к себе мужа и уже не выпускала из рук.— И вот что я

тебе скажу… Ты найдешь того парня и приведешь его сюда.

У нас места хватит, не казенный дом, не купеческий, а ра­бочий. Забыл, поди, какую бумагу получил? Теперь лицо Федора Николаевича побелело. В отчаянии он только развел руками: «Где ж его теперь сыщешь?»

— Как выгнал, так и найди.

Круто развернувшись, она хотела выйти, но вдруг задер­жалась.

— И ты, чертов сын!.. Чует мое сердце… недалеко от сквалыги-папеньки ушел. Как яблоко от яблони… Да разве бы я подругу свою… друга единственного в таком городище-

море бросила бы? Ведь у парня никовошеньки! — Анна Силантьевна в негодовании отвернулась, но туг же скорбна добавила: — Мерзавец ты, малолетка… Ты должен бы плю­нуть на этот сволочной дом и уйти вместе со своим другом. Почему ты этого не сделал?

— Я… я… не знал, что можно…

— Быть честным перед земляком и товарищем?

— Но я же не думал, тетечка… — забормотал Пашка.

— Паскудник ты, дорогой племянничек.

Тетка, разгневанная, величественная и в то же время едва сдерживавшая слезы на глазах, удалилась, громыхнув за собой дверью.

Уж лучше бы палку пустила в ход, чем такие слова. У обоих было чувство—хоть сквозь землю провалиться. И что обидней всего, тетка кругом права. Подлецы, настоящие подлецы они оба с дядей. Мелькнуло в голове и дру­гое: даже и здесь, в ситуации нежданной-негаданной, Дрозд опять одержал победу. И хотя Борис ни в чем перед ним не провинился, чувство неприязни к нему стало снова овладевать Пашкой. Ну почему, почему Дрозд всегда прав?! Это же черт знает что! Во всем. Почему же ему, Пашке, так не везет?

Пашка покосился на дядю. Федор Николаевич стоял понурившись. Чувствовалось, он бы дорого дал, чтобы по­зорной этой сцены не было. У Пашки шевельнулось даже чувство жалости к дяде, но, как ни странно, раскаяния Зыков-младший не чувствовал. Он-то здесь при чем, если разобраться по справедливости? Разве он хозяин тут? Это все дядюшка…

А Федор Николаевич вдруг закряхтел, но как-то нелепо и потому смешно задвигался. Наконец сердито плюнул се­бе под ноги и так же сердито бросил племяннику: