Не измени себе
Шрифт:
Три раза в неделю на протяжении месяца меня возили в операционную и отрезали черные отмирающие кусочки кожи. Без наркоза. Я себя презирал, но всякий раз страшно кричал от боли.
Из-за большой потери крови мне делали переливание. Каждый раз по пол-литра.
Лежать и сидеть с каждым днем становилось труднее — ежедневно мне делали несколько уколов.
Двадцать пять дней надо мной висела угроза гангрены. Врачи сомневались: отрезать мне ногу или еще выждать несколько дней. Об этом я узнал позже.
Температура не спадала, каждый день — 39; 39,5; 40.
Кроме
Гипс был все время в крови, от него шел неприятный запах.
Поместили меня в отдельной палате. Вместе с женой. Весь этот тяжелый период она поддерживала меня. Ободряла как могла: спокойствием, нежностью, терпением. Людмила готовила мне на больничной кухне специальную пищу; ежедневно бегала на базар, в магазины, ухаживала за мной, крутилась точно белка в колесе. Наш ребенок был в детском саду на пятидневке. Странно, но все ее усилия облегчить мою участь я в то время воспринимал как должное. Я был целиком поглощен своим отчаянием, своей болью и не мог по достоинству оценить поведения своей жены. Наоборот, я даже умудрился с ней поругаться.
Произошло это, когда температура подскочила у меня до 40,5. Людмила кинулась к врачам и стала просить, требовать:
— Отрежьте! Ради бога, отрежьте! Лишь бы он был живой! Отрежьте эту ногу!
Узнав о поступке жены, я с проклятиями начал гнать ее из больницы. Она не ушла…
Вспоминая об этом сейчас, я думаю, что это было самое лучшее время наших взаимоотношений. К сожалению, человек не способен оценить хорошее сразу. Это происходит значительно позже.
Кризис миновал, ногу не ампутировали. Меня вновь принялись возить в операционную — опять без наркоза делать пересадку кожи. Некоторые раны уже стали затягиваться.
Спустя месяц после катастрофы мне сделали снимок и объявили, что началось сращение. Правда, пока самое минимальное. Я сразу воспрял духом. Однако через отверстия в гипсе продолжал сочиться гной с кровью. Я показал их ведущему хирургу Кучнику в спросил:
— Это свищи?
Он твердо заверил:
— Нет, нет! Что ты? Просто не успело зажить. Все у тебя хорошо, все пошло на поправку!
Я ему поверил, тем более температура спала, уколы мне отменили. Меня даже начали вывозить в каталке на улицу — подышать свежим воздухом. Затем сняли длинный гипс и наложили короткий, до колена. Я принялся ходить на костылях. Разумеется, на одной ноге.
В этот период, со слов Кучника, журналисты сообщили в газетах:
«Дмитрий Буслаев поправляется! Нога спасена! В скором времени он будет выписан из больницы».
Прочитав все это, я с радостью подумал:
«Легко отделался!»
Ко мне в палату сразу потянулась целая череда знакомых и полузнакомых людей: товарищи по сборной, Скачков, Кислов, вновь появился Звягин, газетчики, просто болельщики, фотокорреспонденты. Все почему-то приносили конфеты и говорили одно в то же:
— Молодчина! Ты еще всем
Не успел уйти один, как появлялся другой. Иногда сразу приходили несколько человек. И так на протяжении нескольких недель. Все это было очень приятно, но я страшно уставал от этих визитов.
За это время я получил около тысячи писем. Со всех концов Союза люди желали мне быстрого выздоровления, выражали надежду, что я опять вернусь в прыжковый сектор и установлю еще не один мировой рекорд. Разумеется, все письма я прочитать не мог. Просто не успевал.
Постепенно от всего этого я стал уставать. От этих бесконечных посещений, от бесполезных и равнодушных слов, а главное — от однообразия больницы. Силы моей жены — три месяца она без передышки хлопотала, ухаживала за мной — были тоже на исходе. Я это почувствовал и решил дать ей разрядку.
Я предложил Людмиле сходить в кино.
Она изумилась:
— Как? Это же невозможно!
Я пояснил:
— Чудачка! Все просто: ты подгонишь к окну такси, мы просто на время отлучимся.
Долго жена не колебалась.
Через час мы уже сидели в кинотеатре, смотрели Королеву Шантеклера. У меня было такое чувство, будто я заново родился на свет. Оказалось, что сидеть вот так просто среди людей — это счастье. Я даже забыл о больной ноге. И напрасно — выходя из кинотеатра, я споткнулся и полетел с лестницы. Людмила пронзительно закричала.
Вечером, после того как мне сделали рентгеновский снимок, ко мне прибежал взбешенный Кучник:
— Сопляк! Мальчишка! Все пошло насмарку. Кость срасталась, а ты сломал! Сам сломал! Теперь все, учти — я за тебя не в ответе! Больше я тобой не занимаюсь! — И выскочил из палаты.
Казнить себя, мучить было бессмысленно. Упал я не нарочно. В кино, конечно, мне ходить было еще рановато.
На другой день меня неожиданно перевели в гнойное отделение, Я попросил сестру позвать Кучника. Когда он пришел, я сразу спросил:
— Почему я в гнойном? У меня что — остеомиелит?
— Да! — вызывающе ответил врач. — Не надо было всю нашу работу ломать!
— Погодите, Я виноват, согласен. Но ведь остеомиелит у меня не вчера начался?
— Конечно, не вчера! — подтвердил Кучник.
— Что ж получается? Все это время вы меня обманывали?
Врач усмехнулся:
— Не обманывали, а не хотели понапрасну расстраивать.
— Как? — вскричал я. — Зачем же вы тогда сказали журналистам, что у меня все нормально? Зачем, если все четыре месяца у меня гнила кость?
Кучник спокойно ответил:
— При повторном переломе это уже не существенно.
Я резко сказал:
— Все! Переведите меня в другой институт, у вас я лечиться не буду!
Хирург криво усмехнулся:
— Пожалуйста, переведем. Только ты напрасно думаешь, что с остеомиелитом где-то справляются лучше вашего! Вдобавок у тебя остеомиелит стопроцентный. Понял?
Меня обдало холодом. Он добавил:
— И запомни: год, два, три — для тебя теперь не принципиально. Важно, чтобы твоя нога вообще когда-нибудь срослась! Вот что главное!