Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета)
Шрифт:
– Почему?
– Смелая птица. А стрелять в смельчака рука не поднимается.
– А как же Гачаг Наби? Он был храбрец, а его убили. Правда, не в бою... В бою Гачага Наби никто не победил бы.
– Почему? И ему приходилось уходить от погони. Но храбрец, он всегда храбрец. И когда терпит поражение.
Ахмедали стал негромко насвистывать мелодию песенки о Гачаге Наби, потом сдвинул на лоб папаху и запел в полный голос:
Бозат мой, стоять будешь в теплой конюшне,
Бархатной покрытый попоной.
Золотые набью тебе подковы
Только вынеси меня живым из боя!
Я слушал и не отводил глаз
– Ахмедали, ты когда-нибудь убил хоть одного человека?
Ахмедали рассмеялся.
– Убивать не приводилось, а ранить однажды ранил.
– Пулей?
– Нет, кинжалом.
– А как, как?...
Ахмедали улыбнулся:
– Заспорили раз тут с одним, я выхватил кинжал да в бок ему!... Только он ничего, не помер. Вон на рыжем коне сестренку твою везет.
– Гаджи?!
– Ага. Не веришь, у самого спроси.
– И он, тронув ногами коня, подъехал ближе к Гаджи.
– Дядя Гаджи! Правда, что Ахмедали ударил тебя в бок кинжалом?
– Было дело...
– Гаджи улыбнулся.
– А ты спроси, сколько я в него пуль всадил.
Я обернулся, ошарашенно глядя на Ахмедали.
– Какое там всадил? Так кожу поцарапал...
Начинало темнеть. Мы медленно тянулись вверх по тропке над пропастью. Но вот надвинулась туча, стемнело, и начало моросить. Не видно стало ни зги, но лошади шли спокойно. Когда, обогнув гору, мы выехали на плоскогорье, мама пришпорила коня, подъехала к нам и в темноте всмотревшись мне в лицо, спросила, ласково:
– Не спишь, сынок?
Обрадованный теплотой ее голоса в этой темной измороси, я потряс головой:
– Нет, не сплю.
Она достала из хурджина курточку и протянула Ахмедали.
– На, надень на Мурада!
Вскоре моросить перестало. Из-за черных туч выглянула луна, осветив холмы и скалы; в воздухе хорошо пахло чабрецом и дикой мятой. Мы с Ахмедали ехали впереди, иногда до меня долетали обрывки разговора дяди с отцом, иногда - мамин голос, только вот бабушку Фатьму совсем не было слышно. Рука Ахмедали была падежная, сильная, и мы все ехали, ехали,
– Не спи, братик, сейчас приедем!
Я вздрогнул и открыл глаза. Луна снова зашла, и темно было - хоть глаз коли. Вдруг брызнул дождь и окончательно разбудил меня. Высоко в горах, гораздо выше нас, светились одинокие огоньки. Казалось, что огоньки эти разбросаны по самому небу, - и мы поднимаемся к нему все ближе, ближе... Весь мир состоял сейчас из непроглядной, тьмы, из этих мерцающих в небе огоньков и из моих странных, - непривычных, по очень приятных ощущений. Потом огоньки стали снижаться, спускаться с неба на землю. Послышался собачий лап, доносившийся глухо, слабо, словно из какого-то другого мира. Но мы ехали, звуки приближались, обретая реальность, и рассеивалось дыхание сказки, нежным шелком келагая обволакивавшей мое лицо.
Мы подъехали к кибиткам, и огромные волкодавы с грозным рычанием окружили нас.
– Эй, кто там?!
– Вслед за окриком послышалось щелканье затвора.
– Это мы!
– крикнул Ахмедали.
– Уберите собак!
Мужчины отогнали псов. Сперва сошли с копей мой отец и дядя. Жена дяди Айваза приняла из рук Гаджи уснувшую Мах-таб и, поцеловав
Какой-то парень, подбежав, ухватился за стремя маминого коня, другой подскочил к бабушке, и женщины тоже спешились.
Мы вошли в большую кибитку, посреди которой пылал очаг. На главном опорном столбе кибитки висел фонарь. Бабушка Сакина, мать дедушки Байрама, поцеловала дядю Нури, меня, Махтаб, маму. Папу она целовать не стала. Бабушка Сакина была высокая, широкоплечая, красивая пожилая женщина; а ведь ей было тогда за восемьдесят. Говорила она громко и басовито, как мужчина.
– Глаза точно как у Ягут, - сказала бабушка Сакина, с улыбкой оглядев меня.
Жена дяди Айваза разложила вкруг очага цветастые тюфячки. Мы намерзлись в сырой промозглой темени, и сидеть у яркого огня было на редкость приятно. "А Зинят там потом небось обливается", - подумал я и пожалел, что мы не взяли девушку с собой.
– С утра самовар кипит, - заметил сидевший у очага дядя Айваз, когда нам подали чай. Он достал щепоть табака из черной лакированной коробочки с нарисованным на ней джейраном. То и дело угли подбрасывали, все думали, вот приедут...
Дядя Нури с удовольствием начал рассказывать о наших приключениях. Дядя Айваз слушал, и лицо его, веселое и приветливое, становилось все серьезнее. Он то и дело останавливал на лице дяди Нури пристальный взгляд, словно пытался определить, правильно ли тот поступил. А тем временем Гаджи и Ахмедалн уже освежевали барана. Мы с Махтаб поглядывали из дверей кибитки, как огромные псы, не смея подойти, издали бросали на мясо жадные взгляды. Ахмедали отрезал куски и кидал собакам, они на лету хватали мясо, а Махтаб хохотала, глядя, как ловко это у них получается. Бабушка Сакина умиленно гладила ее по голове и все приговаривала: "родная моя!", а сынишка дяди Айваза, мальчик моих лет, удивленно смотрел, как незнакомая девочка хохочет, глядя на собак.
Вскоре из занятой под кухню кибитки - Ахмедали и Гаджи принесли шашлыки, бозартму.
Наговорившись, поев, стали укладываться.
Папа приподнял войлок в задней части кибтки, чтоб поступал воздух, и погасил фонарь.
Я уже стал засыпать, как вдруг снаружи у самой кибитки послышался какой-то странный звук.
– Что это?
– спросил я у мамы.
– Верблюд, жвачку жует...
– ответила она.
– Закрой глаза и спи!
– сердито бросил папа.
Глаза я закрыл, но заснуть не мог еще долго. Все увиденное и услышанное, как ожившая сказка, охватило мое воображение. И казалось мне, что все это уже было когда-то. Через отверстие я видел безоблачное небо и луну, и мне казалось, что когда-то давно-давно я все это видел, что я вот так же лежал в кибитке, край войлока был приподнят, и я так же видел луну и небо и слышал хриплый собачий лай...
НА ЭЙЛАГЕ. КАК АХМЕДАЛИ СЪЕЛ ЦЕЛОГО БАРАШКА
Когда утром я вышел из кибитки, в ярком свете солнца колыхались под легким ветерком красные маки. Стреноженный жеребец, вытянув голову, смотрел из загона на пасущихся вдалеке кобылиц. На склоне горы, меж серыми обломками скал рассыпались овечьи отары. Босоногая малышня, крича и смеясь, уносилась по зеленой росистой траве. Ребята постарше отгоняли только что подоенных коров к стаду, другие, гарцуя на конях, гнали стадо к роднику на водопой.