Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета)
Шрифт:
– Зачем ты навозом?
– сказал я.
– Пойдем, мама тебе йодом помажет.
– Что это - йод?
– Караджа искоса поглядел на меня.
– Лекарство.
– Не нужно мне твоего лекарства! Ты только никому ни слова, понял?
– Но почему?
– Сказано, не говорить, и заткнись!
Мы спустились к Ослиному роднику. Искрящаяся под утренним солнцем вода, выбиваясь из-под скалы, струилась на камни и текла дальше средь зарослей дикой мяты и борщевика. Караджа отбросил в сторону навоз, ледяной водой смыл с лица кровь, и по узенькой крутой тропке мы направились к стойбищу. Караджа
Проходя мимо кибитки Ахмедали, я увидел, что тот сидит и чистит револьвер. Тут же примостился Хайнамаз, перебрасываясь шуточками с Ахмедали, он шил чарыки из бычьей кожи.
Хайнамаз был самым бедным человеком и первым весельчаком в селе. Впоследствии Ахмедали не раз сажал меня на слепого коня Хайнамаза, а тот, не обращая на меня никакого внимания, спокойно продолжал пастись...
– Ну?
– Ахмедали улыбнулся мне.
– Видал, как я у твоего дяди бинокль выиграл?
– А ты будешь сегодня еще есть?
– спросил я.
Ахмедали и Хайнамаз расхохотались.
– А почему бы и нет?
– улыбаясь, спросил Ахмедали. И крикнул жене, с вязаньем сидевшем у входа в кибитку: - Принеси-ка ребенку сливок.
И тут вдруг раздался выстрел, пороховой дым заполнил кибитку и долго ничего не было видно.
– Хм...
– услышал я спокойный голос Хайнамаза, - похоже, ты в меня угодил.
– Он встал и, держась обеими руками за живот, вышел наружу.
Собрались люди. Подошел дядя Айваз.
– Ну-ка убери руки!
– приказал он Хайнамазу. Осмотрел рану, махнул рукой.
– Пустяки кожу поцарапала...
Все сразу стали подтрунивать над Хайнамазом.
– Вот, Ахмедали! Пробил человеку живот, теперь ни вода, ни что другое держаться не будет!...
Хайнамаз тоже не казался обеспокоенным. Послал только жену за старой Баллы, чтоб приложила бальзам к ране.
Хайнамаз ушел к себе, и тут вдруг мама, оглядев меня, воскликнула в ужасе:
– Глядите! Пуля ему пиджак пробила!
И правда, на поле моего расстегнутого пиджачка зияла дыра.
– Не смей по чужим кибиткам шастать!
– набросился на меня отец. Я испуганно втянул голову в плечи.
– Нечего ребенка пугать!
– строго сказала бабушка Сакина.
– Слава богу, цел.
– Поцеловала меня, прижала к себе.
– Бабушка Сакина в честь тебя барашка зарежет!...
Теперь все толпились вокруг меня, женщины громко ахали, хотя я был цел и невредим. Бабушка Фатьма водила вокруг моей головы серебряной монетой и что-то бормотала себе под нос.
Мне было совестно, что все бросили раненого Хайнамаза и хлопочут вокруг меня, хотя я жив и здоров. Я застеснялся, выскользнул из толпы и убежал к Карадже. Тот окапывал рвом кибитку, чтоб во время дождя вода не затекала внутрь.
– Смотри, Караджа!
– я с гордостью показал ему простреленную полу.
Мальчик мельком взглянул на мой пиджак.
– Матери дашь, заштопает...
Потом, оглядевшись по сторонам, спросил шепотом:
– У нее ножницы есть?
– Ножницы? Есть. А зачем тебе?
– Поди возьми потихоньку, - сказал он, не отвечая на мой вопрос, потом положишь обратно!
– А на что тебе ножницы?
– повторил я.
– Увидишь.
Мы
Только когда мы обогнули гору, Караджа зашел за камни и сел. Я плюхнулся рядом.
– Зачем ты., а?
– спросил я, с трудом переводя дух.
– Чего бежал?
– Чего бежал!... Да Имамверди, если б увидел, из ружья пальнул бы. Он бешеный!...
– А чего ты отрезал его коню хвост?
– Силок сплету, - ответил Караджа, разбирая конские волосы на пучочки по несколько волосинок.
– Буду тебе куропаток ловить, их здесь полно!
– Правда?
– обрадовался я.
Караджа ничего не ответил. Он сплел силок, вбил в землю два колышка, привязал к ним силок, достал из кармана горсть хлебных крошек и насыпал их между петлями. И тут мы услыхали голос моего отца, отец звал меня. Караджа только мрачно взглянул в его сторону, а я вскочил и побежал к отцу.
– Ах ты, пакостник.
– Отец схватил меня за ухо так, что я вскрикнул, и поволок к кибитке.
– Нашел себе дружка!... Колченогий Караджа!... Он что, ровня тебе?!
Отец впихнул меня в кибитку и отвесил такую оплеуху, что из глаз у меня посыпались искры. Мама схватила меня, оттащила в сторону и, как всегда, стала кричать на отца.
– Ты что ребенка бьешь? Чем тебе Караджа плох? Что сирота? Его отец ни в чем не уступил бы тебе!...
Как всегда, когда мама заступалась за меня, я заплакал. На этот раз я плакал особенно горько: ведь мама заступалась и за Караджу, а Караджа добрый, он сделал силок, чтоб наловить мне куропаток, у чужой лошади хвост отрезал!... Да и ухо у меня горело...
Сынок дяди Айваза Гюльоглан, которого все навязывали мне в дружки, нарядный, толстый, весь какой-то прилизанный, был мне решительно не по душе. Всякий раз, когда толстяк подходил ко мне, я щипал его за пухлые красные щеки. Он не плакал, хотя глаза его наполнялись слезами, он только смотрел на меня, ровным счетом ничего не понимая.
Разругавшись с отцом, мама вышла из кибитки и направилась к дяде Нури, стоявшему в окружении парней. В отличие от других молодых женщин, мама, живя на эйлаге, не избегала парней, болтала с ними, смеялась их шуткам. В таких случаях папа либо забивался в кибитку и часами просиживал там с папиросой, либо направлялся к мужчинам постарше и посолидней и помалкивал, слушал их неторопливые беседы. К парням он не подходил никогда, но и те не больно-то обращали на него внимание, вроде бы не замечали, что он сторонится их.
Караджа, видевший, как отец обошелся со мной, и зная причину, завидев меня, принимал надменный и презрительный вид и отворачивался.
Я находился как бы на особом положении: меня нарядно одевали, холили, баловали, и то, что Карадже было на это наплевать, делало его в моих глазах существом высшего порядка, таинственным и недоступным пониманию. В нем не было униженности, свойственной другим сиротам. Однажды, когда я захотел угостить его н протянул нарядную конфетку, Караджа лишь мельком взглянул на нее и сказал, что не маленький - сластями баловаться.