Не отверну лица
Шрифт:
В глазах женщины пробежал неясный огонек, она раскрыла было рот, чтобы говорить, но как бы опомнилась. Лишь через несколько секунд пробормотала:
— Все это пустяки, которые нас не касаются.
Она подала фон Кессингу руку для прощального поцелуя.
— Когда ваша помолвка, Вилли? — бросила она между прочим.
— Мне хотелось осенью, но Эльза почему-то медлит. Говорит, что хотела бы подождать до окончания курсов.
Фон Кессинг бережно отпустил пухлую в крапинках веснушек руку фрау Бригитты. Из-за острых, срезанных вкось ногтей рука эта походила на
— Если хотите, буду откровенным с вами до конца.
Фрау Бригитта шутливо погрозила пухлым пальцем с искусственными ногтями:
— Ой, не учитесь быть откровенным. Наживете много врагов.
— Но я же сказал, что откровенным с вами, — уточнил капитан, сжав в своей руке ее заостренные пухлые пальцы. От соприкосновения с холодными ногтями по коже капитана прошла легкая волна дрожи.
— Хочу с вашей помощью, дорогая фрау Бригитта, сделать сюрприз Эльзе. Год — время не малое, особенно если «С нами бог». Думаю, Эльза заговорит со мной по-иному, иными глазами взглянет на своего бедного капитана, когда узнает, что ее скромный поклонник — владелец кругленького счета, этак в миллион марок...
Фрау враз посерьезнела. Грудь ее часто заходила в сладкой тревоге, охватившей всю ее хамелеоновскую фигуру:
— Я преподнесу вам этот свадебный подарок, мой мальчик, если вы будете во всем слушаться старую Бригитту. — Она вкрадчиво поглядела на капитана, добавила: — И будете хоть немного уделять внимания одинокой, всегда одинокой женщине.
Фон Кессинг видел явную возможность снова поцеловать руку Бригитте, но не превозмог отвращения. Выручила солдатская находчивость. Выпрямился, лихо хлопнул каблуками армейских сапог;
— Гот мит унс!
— С нами бог, — повторила женщина, благословляя офицера пучком остро блеснувших ногтей.
Проснулся Андрей поздно. Несколько минут он лежал с широко раскрытыми глазами, наслаждаясь полузабытым покоем, разглядывая нагих ангелочков на потолке. Два розовотелых херувима, будто подвешенные за крылья, парили над зеленым абажуром.
Андрей никогда не видел таких комнат. Здесь не было ни одного окна. Неровный мутный свет скупо сочился из-под абажура. Иногда лампочка гасла, и тогда вокруг нее смыкалась сторожкая липкая темнота.
Между херувимами была вмонтирована решетка, наподобие таких, которые вделываются в пассажирские вагоны для вентиляции. Койка, тумбочка, перекосившийся табурет и зловонная посудина в углу...
Узкая железная койка, застланная остро пахнущей мылом простыней, напоминала вагонную палку. Иногда казалось: и койка, и решетка, и смятый табурет и даже крылья ангелочков двигаются. Все это когда-то совершало свое движение, но было внезапно остановлено. Замерло на неведомой остановке, в неведомом маршруте.
Сознание Андрея еще не воспринимало неволи. Засыпая, даже если это случалось на ходу, он сразу возвращался в мир недавнего прошлого. Его тотчас окружали привычные предметы, знакомые люди, книги,
Пробуждался Андрей с улыбкой, которая угасала не так быстро, как у взрослых. С каждым днем на теле прибавлялось синяков и шрамов. Зачастую его отрывали ото сна удары и злобная ругань. Андрей не сразу разбирался, где кончается сон и начинается явь. Может, все это — машины с крестами, не по-нашему гудящие локомотивы, чужая, хотя и понятная для него речь — все это сон? Сон, начавшийся на станции Раздельной, когда их эшелон зажгли танки.
Взгляд Андрея, оторвавшись от призрачных ангелов, скользнул по стене. Паренек вспомнил детали своего появления здесь: как в Бухенвальде капитан Кессинг скручивал ему бумажным шпагатом руки и заталкивал в машину; как представлял лупоглазой женщине в черной сутане... Человек с плотно сомкнутыми губами долго вел его вниз по каменной лестнице к ванной и все время ходил по коридору, оставив дверь полуоткрытой. Потом пришла эта женщина с постельным бельем и повела Андрея в камеру.
Наслаждаясь покоем и уже по-взрослому не веря в этот покой, Андрей стал припоминать более отдаленное прошлое. В его сознании часто появлялась мать. Мать умирала от простуды. Последние слова ее были обращены к отцу Андрея: «Ваня! Не отдавай Андрея в военное училище! Он у нас слабенький, болезненный. Пусть будет артистом. Он хорошо пляшет, любит сцену...»
Будто из решетки, окруженной херувимчиками, выплывали, лица преподавателей хореографического училища, звучала музыка. Андрей и сам не замечал, как много значила для него музыка, возвышающая все, что свершалось вокруг.
Вспоминался отец: суровый, шумный и по-смешному часто моргающий, когда прижимается шершавым подбородком ко лбу сына...
— Андрейка-танцулейка, рос бы, что ли, поскорей-ка! — громыхал над головой отцовский раскатистый басок. Иногда он добавлял серьезно: — Квеленький ты у меня, как лозинка, а время грозовое. Вот-вот молнии засверкают...
Отец очень переживал, когда его после инфаркта перевели в отставку. На постоянное жительство переехал ближе к границе — авось в суровую годину вспомнят и о котовце Иване Величко. Не вспомнили. Сам поехал в Москву на третий день после объявления войны. Вернулся помолодевшим, в генеральской форме. На запыленном «газике» въехал во двор возбужденного училища. Грузный, страдающий одышкой, заглядывал в классные комнаты.
— Андрейка! Мальчик мой!
А по городу, уже охваченному паникой, неслось из квартала в квартал отрезвляющее, стойкое:
— Генерал Величко собирает дивизию добровольцев! Генерал Величко здесь! Не отдадим немчуре родной город!
Жестко, ох как больно колется давно небритый отцовский подбородок. Еще жестче его слова:
— Пиши из эвакуации почаще! Помни: Родина одна у меня, и ты один...
«Разве возможно это все переложить на музыку?» — глядя отцу вслед, думал Андрей
— Ах, папка, папка, — сквозь слезы Андрей уже не различает ни ангелочков, ни решетки. — Как же это ты пропустил танки к станции Раздельной?..