Не отверну лица
Шрифт:
Сколько продолжалось это видение? Минуту, десять минут, пятьдесят? Не думаю, что так уж много. Пластинка закончилась и решетка извергала хрип и шорохи. А Андрей все еще продолжал носиться по камере в непередаваемых, необъяснимых порывах. С каждым его заходом круг движений несколько расширялся. Немцам приходилось отступать — кто в угол, кто к стене. И они отходили: изумленные, конечно, не искусством одаренного русского мальчика, а внезапно открывшейся его волей...
Вот и все, господа, что мне известно об Андрее, — с печальной задумчивостью закончил свою исповедь Мортон Лейк. — Драма эта прекратилась так же внезапно, как и началась. Андрей упал.
Я стоял позади всей этой своры, отступившей к двери и почти изгнанной таким образом из камеры. Помню, как закричала фрау Бригитта, когда мальчик покатился по цементному полу. Мориц захлопнул камеру, грубо отослав меня прочь. Я прождал в своем изоляторе всю ночь, надеясь, что меня позовут на помощь. Но лишь утром поступило распоряжение: убрать в четвертом изоляторе. Там я уже не застал Андрея и вообще больше нигде не видел его. Ни живого, ни мертвого...
Подметая пол, я нашел под тумбочкой затерявшийся, очевидно, с времен практики Курта Зорге листок бумаги со служебным штампом гестапо. На обороте листка в неровную строчку, твердым мальчишеским почерком было написано:
«Дорогой папа! Я не выдал тебя. Я не сделал того, что они хотели. Твой Адрейка-коробейник»...
В комнате стало тихо-тихо. Кто-то тяжело вздохнул. Потом послышался резкий, будто выстрел, щелчок, портсигара. Берлик Хьюз, подперев голову руками, часто-часто моргал...
— Вам удалось передать Андрейкиному отцу эту записку? — спросил Лейка Галинский. Он медленными шагами приблизился к рассказчику.
— К сожалению, нет! — ответил Мортон Лейк, тоже вставая. Он торопливо разыскивал по карманам запропастившуюся зажигалку. — Советских людей я встретил лишь через три года в горах Югославии. К. тому времени генерала Величко не было в живых.
— Но вы могли бы передать записку в наше посольство для советских ребят, — с явной обидой на Лейка произнес молодой актер.
— Согласен, — улыбнувшись, заметил Мортон Лейк. — Но ребята имеются не только в вашей стране. Об этом я никогда не забывал. Ведь моя мирная профессия — учитель. Тогда я понял, что и американским детям не мешало бы знать язык далекой для них страны «коробейников». А для этого пригодятся некоторые тексты, тем более — написанные рукой одного из «коробейников».
Берлик Хьюз, подскочив к Лейку, горячо пожал его руку:
— Ты правильно понял, милый Мортон! — И уже обращаясь к жене, сказал: — Не правда ли, дорогая, история эта куда значительнее, чем встреча с горняком в прерии?
Мортона окружили.
Кто-то пробасил запоздало, неуместно:
— А как же миллион?
Лейк ответил, глядя через головы, отыскивая любопытного глазами:
— Миллион пропал, господа. Это была самая неудачная сделка моего шурина Джона Грошмана. Фрау Бригитта прикарманила миллион. А мне удалось бежать из концлагеря в горы. Я понял, что дипломатия и спекуляция — не те средства в борьбе с фашизмом. Уговоры тоже ни к чему. Надо было хватать чудовище всем вместе — кто за рога, кто за хвост. Америка и Россия должны были выступить заодно против фрау Бригитты. Мы с Андреем это хорошо поняли тогда... — Выждав несколько секунд, Лейк закончил: — Я и сейчас так думаю!..
ИВАНОВЫ
ПОВЕСТЬ
К исходу прохладной сентябрьской ночи, когда на ветвях кустарников появляются капельки росы, готовые упасть при малейшем прикосновении, лейтенант Данчиков пробудился от петушиного крика.
Он задремал стоя в окопе, склонившись грудью на бруствер, прислушиваясь к отдаленному гулу боя. Лейтенант скорее почувствовал, чем сообразил: за несколько десятков минут его забытья свершилось непоправимое — немцы не клюнули на приманку, как предполагал штаб, и не бросили танки в сторону его «секрета». Колонна «тигров», смяв на своем пути гарнизон села Сосновки, устремилась по большаку на Гомель...
Подтверждались слова старого генерала, вычитанные Данчиковым еще в курсантские годы: действия бездарного военачальника невозможно предусмотреть... Только спесивый и неосмотрительный офицер мог увести колонну бронированных машин через Сосновку в лесную, болотистую местность, не заботясь о флангах расчлененной клиньями дивизии.
Все эти мысли промелькнули в полусонном мозгу молодого командира взвода за короткие секунды, в которые уложилась немудреная петушиная песня.
Петр Данчиков родился и вырос в пригородном поселке. Сельскую жизнь он читал по любым приметам: по скрипу телеги на заре, по мычанию коров в хлеву, по гусиному гоготу на лугу. До чего мила и понятна ему была перекличка петухов! Данчиков различал хрипловатую трель молодого кочетка, робко пробующего свой голос; резкую нервную перебранку петухов, сцепившихся в драке; ликующе-напевный возглас этой, чуткой к красоте птицы после грозы. Знал Данчиков, что домашние птицы великолепно предвещают наступление хорошей погоды... Именно такой, емкий по тембру и ликующий, петушиный крик оторвал его от кратковременного забытья.
Часы показывали пять утра. «Никаких распоряжений из штаба больше не поступит, — заключил лейтенант. — Теперь ты сам себе и командир полка, и начальник штаба, и главнокомандующий... Окружение...»
— Веретенников... Пахтеев! — позвал лейтенант и выпрыгнул из окопа.
Пространство между окопами и лесом заволокла густая пелена, похожая на дымовую завесу. Туман. Командир с иронией отметил это напрасное усердие природы, обеспечивающей ему скрытый отход.
— Я тут, товарищ лейтенант! — прозвучало рядом, и командир услышал справа прерывистое дыхание торопившегося человека. Это помощник командира взвода Пахтеев. Данчиков любил этого немного наивного, не всегда расторопного, но преданного ему человека за пунктуальную исполнительность.
Поняв по глазам командира взвода, что сейчас последует вопрос о связном, Пахтеев упредил этот вопрос:
— Веретенников не вернулся, товарищ лейтенант... Только он ушел — и танки немец бросил на Сосновку.
Было просто невероятно, что он, лейтенант, задремал в эти мгновения. Но так случается иногда: после нескольких бессонных ночей вдруг сразит усталость...
Данчиков сцепил зубы от досады. Но упрекнуть Пахтеева было не в чем: лейтенант не приказывал разбудить его, если танки пойдут на Сосновку. Не было именно такого приказа.