Не отверну лица

Родичев Николай Иванович

— Спасибочки, господин... Благодарствую, товарищ...

На пороге его встретил Оскар. Сцепив зубы от досады и гнева, он резко ударил Густава по щеке. Густаву приходилось видеть и раньше рукоприкладство в германской армии. Офицеры избивали солдат за всякую провинность. Но оскорбление ударом здесь... в плену... не от партизан, которые имели право не только бить, а и убивать... Удар от фанатичного Оскара... О-о! Это слишком!

Оправившись от смятения, Густав словно впервые почувствовал вес зажатого в руке замка и с размаху опустил его на голову Тиссена. И тут же он сам отлетел в угол, сбитый с ног

фельдфебелем. Падая, Густав видел, как метнулось во тьме тело «спящего» Артца. Однополчанин уложил фельдфебеля рядом с Оскаром, помог подняться Густаву. Вскоре фельдфебель заныл, прося пощады, и даже помог Артцу и Густаву спровадить Тиссена через дощатый люк на отведенное ему партизанами место.

4

В канун Нового года природа могла быть довольна своей работой вполне: в белоснежном убранстве стояли леса, мельчали буераки, засыпанные снегом, беспробудным сном спали поля и реки, даже деревья-великаны не казались такими высокими, как летом. Но зима, словно не веря сама себе, добрая и уставшая от великой работы, сыпала сверху редкие снежинки-конфетти. Хотелось ловить эти хлопья губами. Однако надетые на руки тяжелые рукавицы, топот десятков ног, строгие окрики конвойных напоминают о суровой действительности.

Идя с лопатой на плече к партизанскому аэродрому и наблюдая за спокойным падением снега, Густав вспомнил свое детство, новогоднюю елку, улыбчивую мать и конфетти, которое очень напоминало нынешние хлопья снега... Почему-то все чаще вспоминалась не тетушка Элизабетт, а мать, почти вытравленная из памяти усилиями чужих людей. Если бы можно было начать все сначала? Если бы можно было прикинуться маленьким Густавом и проснуться на руках матери — пятилетним, восьмилетним...

На партизанском аэродроме Густаву приходилось бывать не впервой. Однажды их привели сюда в сильный снегопад. Потом Густав всякий раз напоминал Евсеичу или Сапронову о желании поработать на аэродроме. Здесь он чувствовал себя лучше, чем в затхлой избе, убирать в которой они сами ленились. В лесу можно поразмяться, даже подурачиться — партизаны не устанавливали им никаких норм в труде, угощали табачком, а зачастую и сами брались за лопаты, поставив карабины и автоматы в снег.

Как-то немцев собралось здесь около тридцати — остальных привели с основной базы. По словам новых знакомых Густава, Москву взять не удалось.

Группой пленных с партизанской базы в тот день руководил пожилой офицер германской армии в погонах капитана, с двумя наградами за личную храбрость. Пленные уверяли Густава, что капитан Вернер — настоящий немецкий коммунист. Еще в годы первой мировой войны его арестовывали за братание с русскими большевиками...

Все эти известия создавали в душе Густава сумятицу. Он много думал о неоднородности солдатской массы, о разброде в умах и настроениях немцев.

В душе самого Густава творилось необъяснимое. Любые доводы и суждения своих товарищей, особенно если они держались крайностей, он осаживал стереотипной фразой: «Все это не то».

«Все это не то» — было его поговоркой в те дни. Но где находится то, что надо, он не знал.

...К обеду редкие облака улетучились. Над лесной поляной, превращенной стараниями самих партизан и пленных в посадочную площадку, повисла глубокая

синева морозного неба.

Заснеженные верхушки деревьев искрились от холодных и ярких солнечных лучей. В воздухе потеплело. Защебетали лесные птицы.

Прояснения погоды, видимо, ждали не только лесные обитатели. С натужным гудом проплыли в сторону фронта шесть фашистских бомбовозов. И партизаны и пленные неотрывно следили за их полетом. Фельдфебель Макс Герлих приветственно помахал им вслед пилоткой. Почти в то же мгновение над поляной прозвучал резкий, как выстрел, возглас конвойного Саидова:

— Воздух!

Выкрикнувший это слово казах сразу догадался, что для немцев его слово не будет понятным. Он кинулся к группе пленных, показывая в небо руками. Но пояснений уже не требовалось: пронзительный свист приближающихся «мессершмиттов» взрезал тишину. Немцы и русские попадали в снег кто где. Остался стоять лишь Макс Герлих. Он по-мальчишески подпрыгивал на месте, кидая пилотку вверх.

В ответ на бурное излияние чувств Максом из носовой части ведущего самолета брызнул огонь, и тотчас невдалеке от фельдфебеля взрывы по прямой линии вспахали добрую половину площадки. Второй «мессершмитт», накренившись на левое крыло, гулко затарахтел крупнокалиберным пулеметом.

С лица осевшего на снег Макса еще не сошла улыбка, как самолеты удалились. Повисла перебитая рука Макса: пуля попала ему в плечо. Потемнел снег с правой стороны под лежащим без движения Августом Артцем, катался по снегу, стеная от боли, Саидов.

На село самолеты сбросили несколько бомб. Там что-то загорелось.

— Вот это прошли! — воскликнул Макс, глядя на черный столб дыма над деревней.

Радость фельдфебеля не была омрачена даже ранением. Ему кое-как перевязали рану, остановили кровотечение. Хуже было с Артцем и Саидовым. Их уложили на разостланные шинели. Артц, раненный в живот, с каждой минутой становился все бледнее, впадая в беспамятство. Саидову перетянули ногу ремнем. Он твердил своему товарищу по конвою, незнакомому Густаву молодому партизану:

— Беги скорее в штаб... за санями...

Молодой конвойный робко поглядывал на пленных, не решаясь выполнять приказание Саидова. Срочной медицинской помощи требовал Артц, невыносимая, боль сковывала все тело казаха. Фельдфебель тоже лежал на снегу, вопя, чтобы его несли.

Густав окликнул пленных:

— Берите раненых, живо!.. — и сам подхватил за полы шинель, на которой лежал Саидов. Ганс Хайнеман взял эти своеобразные носилки с другой стороны. Вскоре их примеру последовали другие, приспособив жердочки для перенесения Артца и фельдфебеля.

Макс Герлих буйствовал, браня своих товарищей, звал к побегу. Ухватившийся за полу шинели рядом с Саидовым другой партизан нес автомат за спиной, и разоружить его, по мнению Макса, было сущим пустяком.

Но пленные шли и шли вслед за Густавом к лазарету, не обращая внимания на дикие выкрики Макса и на его бахвальство.

Уже смеркалось, когда в избу зашел Евсеич. Старик был чем-то встревожен, смущен.

— Который тут Миллеров? — деловито спросил партизан, перевирая на свой лад фамилию Густава. Впрочем, спросил он для порядка, потому что глядел открытыми улыбчивыми глазами прямо в лицо тому, кого разыскивал.