Не отверну лица
Шрифт:
— Стал грубым наш Сапрончик. Все грозится «плюнуть на все эти бумаги» и уйти к Веретенникову, на железную дорогу, или самому создать отряд, чтобы бить немца без переводчиков и без штабной волокиты...
Валя рассеянно слушала эти неважные для нее в тот момент новости. Она стала вспоминать и о Сапронове, и о Полтора Иване, и о Мите, о пленном Густаве, обо всех партизанах и даже о самом Данчикове, словно это все уже было далеко-далеко в прошлом. Валя настойчиво твердила о своем нежелании разлучаться с ними. Она смотрела в глаза Данчикову и, казалось, ждала от него чего-то нового. Но слова эти не приходили на ум молодому комбригу...
—
— Почему же я не хочу? — смущенно возражал Данчиков. — Если разрешат врачи — пожалуйста.
— Если разрешат, если разрешат, — передразнила его Валя обиженно. — Может, разрешите поцеловать вас на прощание без позволения вышестоящих? Или во всем нужна дисциплина?
Валя тихонько прильнула здоровым плечом к груди Данчикова и, когда он наклонился к ней, поцеловала его в губы. Она хотела сразу же убежать, рванувшись прочь, но как-то нелепо взмахнула рукой, и опустилась на снег. Данчиков поднял ее. Она не сопротивлялась его грубым прикосновениям, смеялась, хотя остановить слезы ей так и не удалось. Вскоре с помощью санитарки она перешла по скользкому дощатому трапу в самолет.
Моторы взревели, пыля снегом. Но они не могли заглушить отчаянного ребячьего крика и ликующих возгласов партизан, желавших доброго пути крылатому первовестнику Большой земли.
Не обошлось в эту последнюю минуту и без курьеза. Когда самодельный трап был уже убран, дверца фюзеляжа отворилась. Из темнеющего проема показалась костлявая фигура Оскара Тиссена. Фашистский миллионер успел дважды поклониться, прежде чем его оттащили от дверей. Данчиков отвернулся, увидев в проеме двери согнутую фигуру Тиссена.
Лишь стихли моторы ушедшего обратным курсом крылатого гостя, как в землянках и у костров поначалу опасливо, шепотком, а затем с нескрываемым задором заговорили о предстоящих крупных боях с карателями. И без того бурная событиями жизнь народных мстителей оживилась, точно в нее влилась свежая струя.
Гордей Пунин гнал от себя наиболее любопытных командиров, жаждущих разъяснений, строго вглядывался в лица приближенных к нему по роду службы людей и отчитывал комиссаров за недостаточную воспитательную работу в соединении.
Но ручьи текли и под снегом, чувствуя приближение весны. Кто-то видел в соседних лесах на границе с Белоруссией крупные отряды украинских партизан, готовящихся к рейду в глубокий тыл врага; другие слышали о том, что и белорусы, и украинцы, и, вероятно, соединение Пунина — все ждут приближения наступающих частей Красной Армии, чтобы объединенными усилиями сделать прорыв, расколоть немецко-фашистский фронт надвое и пропустить по этому коридору до самой границы ударные соединения красноармейцев. От этих разговоров веяло чем-то праздничным, росло предчувствие близкого освобождения от оккупантов. В хорошее человек верит охотнее...
Пунин понимал преждевременность таких настроений. Но был бессилен приглушить разговоры. По тому, как он нервничал, отчитывая шептунов, и грозился расстрелом за «понапрасную болтовню», было ясно, что разговоры «дымились» не без огня. Данчиков не принимал никаких мер для погашения слухов, сам относился к ним с интересом, злясь на «старика» за то, что ему, партизанскому командиру, приходится узнавать о планах Пунина «на базаре».
Между ними чуть не произошла размолвка. Это
Данчиков прыгнул в сани вслед за Пуниным.
— Ну что теперь? — еле сдерживая себя, тихо спросил Данчиков.
— А ничего, — нехотя отозвался командир соединения. — Покажу все это в Москве... Если поменьше будешь допрашивать меня, а побольше — лотнянского коменданта, то, может, с твоего края начинать будем. — И снова фраза будто застряла у старика в горле. — Кстати, очень жалко, что вы спугнули Бюттнера. Тот тихонький был: «не тронь меня — и я не трону». Мы бы его смяли в один заход, без шума. А новый — как его? Визе, говоришь?
— Гельмут Визе, — подтвердил Данчиков.
— Новый может всю твою схему севооборота за одну ночь переиначить... Гляди мне тут, с глаз его не спускай! — погрозил Пунин, по-атамански взмахнув плетью перед лицом Данчикова.
— Значит, все это правда? — спросил командир бригады, имея в виду слухи о готовящемся рейде в тыл врага. Он привстал на колени в ожидании ответа.
Старик, озорно блеснув глазами, толкнул комбрига с саней.
— Правда тоже может неправдой оборотиться, если потревожить до времени!
Данчиков мягко опустился на сугроб. Тут же, в ребячьем азарте, он скомкал большой снежок из липкого снега и запустил его в старика.
Утром Пунин вылетел в Ставку.
В Москве, слушая рапорты других партизанских вожаков, Гордей Данилович с завистью отмечал, что товарищам по оружию удалось сделать больше, чем его соединению, гордился своими людьми, когда в Кремлевском зале звучали их боевые имена.
Выработавшееся за долгие годы руководства людьми чувство предвидения подсказывало Пунину: прорыв будут делать на участке его соединения. Предчувствие не обмануло старого партизана. На окончательное решение штаба заметное влияние оказала подробная карта расположения Лотнянского гарнизона гитлеровцев, блокированного силами бригады Данчикова. Гордей Данилович в своем рапорте почти слово в слово повторил их ночной разговор с Данчиковым перед вылетом в Москву.
В штабе уже знали об этом предприимчивом офицере. Но когда Пунин рассказал о пленении Шредера и Тиссена, партизанские вожаки удивленно закачали головами, послышались аплодисменты, одобрительные возгласы. Это придало совещанию теплый, задушевный тон.
Маршал, начальник штаба, уставший от бессонницы и вообще малоподвижный в это утро, заслышав возбужденный говорок в зале, расправил над столом покатые плечи. Он отозвался хрипловатым старческим баском:
— Обратите внимание на великолепную постановку разведки товарищем Данчиковым. Благодаря разведке он держит гарнизоны противника, что называется в кулаке, и готов по первому сигналу уничтожить врага силами своей бригады. Своими силами, то есть... без посторонней помощи.