Не погаси огонь...
Шрифт:
Фон Коттен приказал учредить неотступный филерский надзор за членами правления. А вот заграничный представитель как сквозь землю провалился. Бог с ним! Заварзин лезет из кожи вон – Заварзин пусть и старается! И, вызвав шифровальщика, начальник петербургского охранного отделения продиктовал ему:
Москву выехал прибывший за границы организатор выборов делегатов общепартийную с.-д. конференцию. Рост средний, лет тридцать пять – тридцать семь, блондин, лицо круглое, розовое, глаза серые, нос длинный, усы рыжие, черная пиджачная пара, крахмальная
В тот же день получив телеграмму, Заварзин снова обратился к тетради Вяткина. Приметы уполномоченного, побывавшего в столице, совпадали с теми, какими осведомитель обрисовал «Захара».
Начальник московского охранного отделения начал готовить встречу посланцу большевиков.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Горбач Хасан пришел на заимку, как и обещал, через день:
– Ну дак чо, робяты, готовы?
Прокопьич уже собрал Антону все, что посчитал нужным: печеной медвежатины, лепешек из кедровой муки, насыпал в мешочки разных кореньев и трав – какие от живота, какие от простуды или дурной крови. Но когда начал завертывать в тряпицы драгоценные шкурки баргузинских и илимских соболей, Антон запротестовал.
– Возьми, а? – попросил старик. Его голос был горек.
– Хорошо. Одну. – Радостное предчувствие охватило Антона. Он выбрал темно-бурую, переливчатую. Представил, как это будет.
В избе Прокопьич начал вынимать из печи чугунки. В горнице было уютно. Шмыгал «зверок», важно вышагивал по выскобленным еще Женей половицам Катавася, тараща зеленые, круглые, с черными стрелками глазищи. Как трудно, оказывается, оторвать себя от этой таежной заимки!..
Старик откупорил бутыль:
– Ну… Посошок.
Хасан собрал крошки в ладонь, бросил в щербатый рот. Поднялся:
– Пора, однако. Путя долгая, сам знашь – не по каменушке.
Антон и Прокопьич обнялись.
– Спасибо, отец.
Старик скупо перекрестил его:
– Прощевай. – Поглядел на Хасана. – Ты того…
– Уговор дороже денег, – осклабился горбач. – Все отделаю, клянусь аллахом!
Прокопьич не провожал. Сказал напоследок:
– Ну! – И затворил за ними калитку, задвинул засов. Как отрезал.
«Прощай. Спасибо тебе, добрый человек!..» Сердце Антона стеснило.
Дорога их лежала мимо поляны с родником-водопоем. Студент остановился около холмика, уже заросшего диким клевером, поднимавшим синие гребешки. Герань еще цвела. В густой траве горели жарки. У ключа трава была выбита, в воронках от копытц голубела, отражая небо, вода. «Прощай и ты, Женя…» Какую тяжкую ношу – не сбросить теперь всю жизнь – взвалили на его плечи она и Федор…
Тропа, по которой они шли, была известна, наверное, одному лишь Хасану. Она пролегала сквозь такие урманы, чащобы, болота, через какие, казалось, не продерется и зверь. В укромных местах у горбача были приготовлены шалаши. Путь оказался действительно долгим. У Антона разболелись ноги. У лесного ручья он разулся, опустил ступни в студеную воду. Хасан поглядел на багровые рубцы, поцокал языком. «Напрасно я при нем…» – с опаской подумал студент. Достал мешочек с целебным стариковым зельем, обвязал щиколотки.
– Пошли.
Чувство тревоги нарастало. Приглядывался к проводнику, старался не пропустить ни единого его движения. Хасан шел по тропе первым. Все в его облике приобрело цепкость и кошачью вкрадчивость. Маленький, шаги он делал большие, но ползучие, неслышные, все время озирался, держал наготове карабин.
Проводил взглядом, с сожалением бросил:
– Ране я кажной год зверовал.
«Почему же променял „зверованье“ на опасный промысел горбача?» – хотел было спросить Путко, но удержался: в тайге не спрашивают. Да и ясно: «рыжая пшеничка» в эмалированной кружке, быстрая нажива. Моментами лицо проводника казалось ему страшным, особенно рот с черными сточенными зубами. Вот уж действительно – придорожник!.. Но его выбрал Прокопьич.
На перевалах Хасан ловко разводил бездымные костры, обжаривал медвежатину, готовил чай по-тунгусски – с салом и солью, мукой и ягодами. Доставал флягу со спиртом. Антону наливал, но сам – ни глотка. Как и Прокопьич, был он неразговорчив. Да и о чем говорить?.. Две ночи постелями им служили пихтовые лапы. К ночи третьего дня они вышли к широкой и полноводной реке.
– Шилка, – назвал горбач.
В укрытой от глаз заводи их ждала лодка. На противоположном берегу сбегали к самой кромке огороды. Темнели баньки. За огородами тянулись избы и амбары.
– Тама и Нерчинск. Погодим до ночи – стражники ходют.
Они переправились через Шилку в полночь. Хасан греб неслышно.
Спустя сутки, утром, из крепко рубленного дома на Петрово-Заводской улице вышел мужчина в черном сюртуке, в шляпе, с макинтошем на одной руке и с солидным кожаным чемоданом в другой.
В доме, куда Хасан привел своего спутника в ту ночь, Антона уже ждала одежда: костюм, рубахи, галстук, штиблеты – все до последней мелочи, до ремня, подтяжек и запонок. Какие-то обновки были впору, что-то великовато или теснило. Но в общем годилось. Все добротное, фирменное. Оставалось разве что продеть в петлю жилетки кольцо золотой цепочки, завести и опустить в кармашек солидный «Эриксон».
На следующий после их прибытия день сюда же на Петрово-Заводскую заявился юркий человечек с коробкой. И к вечеру бывший студент, каторжный третьего разряда Антон Владимиров Путко имел в руках настоящий, со всеми действительными подписями и печатями паспорт, выданный канцелярией читинского полицмейстера Анатолию Захарову Чащину, купеческому сыну, ратнику второго разряда. Была еще и бумага, украшенная виньетками и фирменными знаками. Ею удостоверялось, что г-н Чащин есть не кто иной, как служащий торгового дома «Кунст и Альберте», основанного в 1864 году во Владивостоке и имеющего свои отделения во всех больших и малых сибирских городах – от Муравьева-Амурского и Посьета до Омска, Томска и Барнаула, а также в Хунгане, Поднебесной империи и Нагасаки – в Империи восходящего солнца. В удостоверение торгового дома был вложен билет от Нерчинска до Читы. Горбач выполнил уговор.
Приехав в Читу, Антон тут же на вокзале купил билет на курьерский до Петербурга. Чтобы обезопасить себя – в первый класс, хотя пришлось выложить сто двадцать рублей, половину всех своих капиталов.
На привокзальной площади он увидел вывеску цирюльни. Вошел. Разглядывая себя в зеркале внимательно и настороженно, как незнакомца, Антон удивился: совсем чужое лицо. Смуглые, прорезанные морщинами щеки; морщины и у глаз; потемневшие, загустевшие брови… Да, не «Тошка» – худой студент в форменной куртке с синими бархатными петлицами, хоть тот же курносый нос, так же торчат в стороны большие уши. А уж бородища и усы – как у настоящего купчины. Нет, недаром ему накинули в паспорте пять лет…