Не погаси огонь...
Шрифт:
Цирюльник опеленал простыней, туго стянул ее на горле:
– Чего-с изволите?
– Под скобку, – высвободив руку из-под простыни, обвел вокруг головы Антон. Отмерил бороду на пол-аршина. – Подровнять.
– С живейшим удовольствием-с!
Напомаженный, шустрый, он запорхал вокруг кресла, расчесывая шевелюру клиента.
– Давненько-с не освежались. Откуда прибыть изволите-с?
– Из лесу, – буркнул Путко.
– Понимаю, понимаю-с! – закивал брадобрей. – Ноне все деловые люди – в лес, в лес! Освежить «Двойным», «Тройным» или «Брокаром»?
– «Брокаром».
– Премного благодарен-с!..
До питерского поезда еще оставалось время. В Чите Антон был впервые – не считать же короткой остановки их арестантского вагона на дальних путях. Теперь, направляясь с привокзальной площади к центру, он ожидал увидеть широкие и красивые проспекты губернского города. Но улицы выглядели невзрачно. Чита лежала в котловане меж высоких сопок, полого спускаясь к реке. Вдоль улиц тянулись прогнившие тротуары, за оградами торчали
Путко прошел по Амурской, свернул на Селенгинскую, потом на Баргузин скую и очутился у Михайло-Архангельской церкви, о которой читал в книге Николая Бестужева, обнаруженной в тюремной библиотеке. Церковь была темно-бордовой окраски. Служба только закончилась, и за отворенными дверьми мерцали огоньки свечей. У входа в церковь, по правую руку, лежала на земле чугунная плита: «Младенец Софья Волконская родилась и преставилась 10 июля 1830 года». Немой, влитый в железо отзвук давней трагедии. Восемь десятилетий назад неподалеку находился острог, где содержали декабристов. А в этой церкви венчались Анненков, Ивашев. Полина Гебль была наречена здесь Прасковьей, Камилла Ле-Дантю добровольно стала ссыльнопоселенкой, заточила себя в Петровском заводе… Юные, красивые. Антон видел их портреты на литографиях: завитки кудрей, кисея шарфов, озера глаз… Мария Волконская приехала сюда вслед за мужем. Через год после свадьбы. Ей тогда едва исполнилось двадцать, и в Петербурге она оставила маленького сына. А через четыре года после приезда чугунным отчаянием легла в землю эта плита. «Твоя печальная пустыня, последний звук твоих речей…» Где они, такие самоотверженные и преданные?.. «Родилась и преставилась…» Как могли они вынести такое?..
Антон отломил ветку цветущего жасмина, опустил на чугун плиты.
24-го июля. Воскресенье
В 9 час. отправился на «Марево», «Украину» и «Азию». Вернулся на яхту в 10 час. Обедня была отслужена на юте и там под тентом было душно.
В последний раз завтракали все командиры нашего отряда. В 2 часа снялись с якоря и ушли в Петергоф: «Царевна», «Александрия», «Марево», «Дозорный» и «Разведчик». Съехал на Падио и сделал прогулку через деревню к Питкопасу. Выкупался с другими на Тухольме. Читал до обеда. Вечером покатался с Аликс в барже на буксире парового катера, в котором сидели балалаечники. Была жара и штиль.
Недолго поиграл в домино. Кончал фельд-егеря.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Товарищ министра внутренних дел Павел Григорьевич Курлов завершал разбор текущих бумаг, накопившихся по департаменту полиции, прежде чем переключиться на поручение, коему он должен без остатка посвятить ближайшие полтора месяца. Дни выдались хлопотные, но Курлов пребывал в приподнятом настроении: на днях состоялась с глазу на глаз его беседа с генерал-адъютантом Дедюлиным, дворцовым комендантом.
Дедюлина можно было обвинить чуть ли не во всех грехах, кроме одного – он не бросал слов на ветер. И на сей раз доказательством столь редкого для сановника качества стало высочайшее повеление, последовавшее на другой день после разговора: Курлов назначался ответственным за обеспечение безопасности и порядка во время предстоящих в Киеве торжеств. Беспрецедентный случай: не генерал-губернатор Киевский, Полтавский и Подольский, один из высших сановников империи, а свежеиспеченный товарищ министра возглавит охрану государя! Нарушение традиции. Что сие значит, что сулит?.. Павел Григорьевич ликовал. Ибо час его близился. «Где обещанное Столыпиным успокоение? Кому на руку его реформы? Мы разочарованы, – сказал при той встрече Дедюлин. – От вас, генерал, мы ждем многого. Прежде всего – доказательств вашей преданности». Товарищ министра готов был представить любые доказательства, какие потребует от него дворцовый комендант.
Сейчас раскассировать дела, накопившиеся по департаменту полиции, ему помогал директор Зуев. Тьма-тьмущая листов – агентурные справки, сводки, донесения начальников жандармских управлений и охранных отделений – циркулировала по производствам департамента, а выжимки из этих бумаг и особо важные документы удостаивались места в темно-коричневой папке, которая лежала на столе перед Зуевым. Окончательное суждение по ним предстояло теперь вынести Курлову.
Доложенная директором сводка свидетельствовала о стачках, участившихся на фабриках и заводах. Заведующий заграничной агентурой сообщал, что снова зашевелилась политическая эмиграция, и особо выделял попытки, предпринимаемые социал-демократами большевиками провести общепартийную конференцию. Все это даже порадовало товарища министра – факты были против Столыпина. Будь у руля правления он, Павел Григорьевич, он бы действовал
– Продолжить разработку. Запомните: неукоснительным остается к исполнению самоличное указание государя, дословно высказанное его величеством в сей фразе: «Надлежало бы взять всех революционеров да и утопить в Финском заливе».
– Не пощажу живота своего, дабы претворить в жизнь волю императора, ваше превосходительство.
– Особое внимание обратите на районы столичного и московского охранных отделений, – распорядился Курлов. И полюбопытствовал: – Как полагаете, реальна попытка большевиков осуществить означенное предприятие?
– Убежден, что не реальна: местные комитеты и ячейки партии почти сплошь ликвидированы, а в оставшихся, главным образом эмигрантских, как докладывал мне на днях заведующий заграничной агентурой, полнейший разброд, – заверил Зуев. – Но все равно мы продолжаем внимательно следить за эсдеками и принимаем необходимые меры для пресечения их деятельности.
– Да, внимание и внимание! – указал генерал.
Среди других бумаг было письмо начальника Иркутского губернского жандармского управления, уведомлявшего департамент о побеге трех ссыльнопоселенцев, определенных на жительство в деревню Новотроицкую, – двух мужчин и девицы. Мужчины были своевременно задержаны на вокзале в Чите, а девица, некая Евгения Константиновна Грожанская, курсистка, до сих пор не арестована.
– Принять все меры к розыску и по задержании выслать в отдаленные места Якутской области, – распорядился Курлов. Он особенно не любил беглых.
Следом Зуев выложил лист со штемпелем Осведомительного бюро. К листу была аккуратно приклеена вырезка из газеты «Русское слово» с заголовком «Неукоснительные побеги».
Павел Григорьевич углубился в чтение: «Побеги с каторги бывали всегда. Совершенно прекратить их невозможно, ибо при подготовке побега как никогда изощряется человеческий ум, воля и хитрость, стремящиеся к заветной мечте о свободе. Нет тех оков и стен, которые могли бы считаться надежной преградой побегам, нет таких стражей, которых нельзя было бы провести, обмануть, иногда подкупить…» Курлов качнул головой, соглашаясь с вескими аргументами автора. Но уже в следующей фразе он почувствовал, что газета ведет коварный подкоп: «Однако в последнее время побеги особенно участились. Это объясняется главным образом упразднением сахалинской каторги, затем – переполнением тюрем и сравнительной недостаточностью стражи, а может быть, и некоторой дозой излишней гуманности тюремного режима, с большим рвением проповедуемой левой печатью и левыми ораторами с трибуны Государственной думы…» Вот под кого копает борзописец! Вот против кого настраивает общество!.. Курлов продолжал читать и наконец обнаружил самую мину: «Невольно обращает на себя внимание то обстоятельство, что среди удачных побегов преобладают побеги „политических“. Мало-мальски выдающиеся лица из революционной среды, попав на каторгу, неукоснительно убегают. В этом есть что-то планомерное. Создаются целые легенды около побегов таких лиц и окружают героев побега ореолом тонкости ума и могущества, отводя иную незавидную роль тюремной страже… Целый ряд политических преступников счастливо избежали законной кары и посмеиваются в Парижах и Женевах над каторжными оковами и крепкими стенами тюремных замков. Побеги „политических“ каторжан перестали быть случайными явлениями, эксцессами внутренней жизни тюрьмы, но должны рассматриваться как организованная извне борьба с карающей рукой закона… Общество едва успело свободно передохнуть после того, как руководители и активные деятели недавней смуты были частью рассеяны, частью раскассированы по тюрьмам, как снова нарождается опасность возврата к прежнему. Преступные элементы собираются и сорганизовываются, угрожая новой смутой. И каждый сбежавший каторжанин пополняет поредевшие ряды революции на страх всем дорожащим мирной и спокойной жизнью государства». Что ж, прав, сукин сын! Курлов не имел ничего против этой газеты – «Русское слово» тесно связано и с черной сотней, и с «Союзом монархистов», чутко улавливает веяния при дворе. Но делать намеки в адрес охранной службы!.. Впрочем, статья направлена была не столько против работы полиции и жандармского корпуса, сколько тюремного ведомства, находившегося под эгидой министерства юстиции, соперничающего с министерством внутренних дел. К тому же камешек падал в вотчину нынешнего начальника тюремного управления. Если учесть, что еще недавно это управление возглавлял Павел Григорьевич, то, пожалуй, статья как бы отмечала: при Курлове все было в полном порядке, а вот ныне дела пошли вразнобой. Так что гневаться ему не стоит.
Хотя и с тюремным управлением у него были связаны приятные воспоминания. Да и вообще Павлу Григорьевичу грех сетовать на судьбу. Дед, крепостной крестьянин, выслужился из рядовых рекрутов в офицеры. Отец начинал со следующей ступеньки – с кадетского корпуса и поднялся до полковника. Отец как-то рассказал сыну о случае, свидетелем которого был сам. У одного из офицеров свиты, Келлера, смолоду одна половина бороды была седая, другая – рыжая. Как-то на балу тогдашний император Александр II приметил офицера и сказал: «Когда же ты, Келлер, обреешь свою сивую бороденку?» Офицер бросился в комнату первого попавшегося придворного лакея, схватил бритву – и через пять минут предстал перед государем уже без бороды. Александр II глянул: «Ты – Келлер?» – «Так точно, ваше императорское величество!» – «Поздравляю тебя графом и флигель-адъютантом». «Вот так, сын: лови случай, а коль поймал – крепко держи за хвост», – наставлял отец.