Не просто рассказы
Шрифт:
— Не кори себя. Везет дуракам, — я похлопал Яшу по плечу.
— Это верно, им, — согласился он. — А тебе-то за что? Слушай-ка, если ты когда-нибудь напишешь об этом разговоре, будь добр, упомяни о том, что закаты закатами, но и мелочи чертовски важны. Нам с детства придумали слово жизнь. Как будто ее нельзя поделить на части. Жизнь! Никто не ведает, что это такое. А и не надо. Мы, смертные, все воспринимаем по частям. А уж, вы, гении… вам подавай сразу целый мир.
— Брось шутить.
— Я не шучу. Двадцать пятый кадр
Вечер мы провожали долго. Пили вино и гадали о разном, в том числе, выстроены Яшины мелочи по порядку и каким-то образом связаны между собой или достались ему вразброс. Наконец, обнялись, крепко пожали друг другу руки и простились.
С тех пор, как Яша и предполагал, я много раз пытался записать этот разговор. И даже придумал начало, буквально несколько строк:
«С тех пор, как он развелся, для немногих остался Яшей. А может быть, только для меня одного. Старея и теряя близких, мы все больше начинали ценить друг друга. И разговаривать чаще…»
Но дальше дело не шло. Рассказ остался не написан. Может быть потому, что наши странные споры и единодушие, которым они заканчивались, и были тем самым, настоящим двадцать пятым кадром, который оба увидели, почувствовали, но так и не успели осознать.
В ХОЛОДНОМ НЕБЕ
Щепотка ворон в февральском небе. Будто чаинки в кипятке. Ух, какие фортеля выкидывают!
Играют.
Вертятся.
Бросаются друг на друга. Точно подвыпившая компания гуляет. Шумят, покрикивают. Что в них вселилось? В половине-то девятого утра.
А день задается серый. И снег сырой, — то ли висит в воздухе чуть заметной крошкой, то ли сыплет моросью холодной. Неуютный, хмурый, чужой.
А воронам — все равно. Гурьбой собрались над городом и ну, веселиться. Эх, удаль свою воронью показывать. И крыльями так и сяк, которая снизу, которая сверху, не разобрать. И видно, что ветер треплет перья, как черную шерсть, ерошит во все стороны. Хоть бы хны. Иная сложится, будто камень, и — р-раз! — ухнет вниз. За ней, — во сумасшедшие! — еще две-три. Гоняются. И покрикивают, покрикивают бойко. Или вверх рванут, в сторону, туда-сюда. Балуются, трепещут, что бантик перед носом у котенка… перед носом у весны.
А ведь чуют её птицы. В тот самый день, когда тепла и солнца не видать. Надеются. Да! Знают, что придет скоро. И сразу сердце радуется.
Как не верить!
ФАРФОРОВОЕ ОДИНОЧЕСТВО
В одном из северных кварталов Нюрнберга прячется пустой фахверковый особняк. Дом обветшал и просел глубоко в землю. Единственное окно первого этажа теперь уперлось подбородком в брусчатку тротуара. За его мутным стеклом сидит белый, по-домашнему уютный котенок и одним глазом внимательно смотрит на прохожих. На каждого.
Когда я шел мимо, он глянул и на меня; без интереса, не поворачивая головы и не двигаясь. Взгляд его полон отстраненной
Странный холодок, помню, пробежал в моей груди и подумалось, что, может быть, когда-то котенок был жив. Был кому-то дорог, играл с бумажным бантом, чесал за ухом лапой и весело мурлыкал?
Но его бросили. Забыли в пустом доме. Оставили на пыльном подоконнике. И, потому теперь, фарфоровое одиночество тоскливо глядит на каждого из нас.
Одним глазом.
МГНОВЕНИЕ
Перед самой-самой весной, незадолго до ее прихода, случается неимоверная тишина. Вдруг появляется такой почти не видный для памяти денек, когда солнце выглядывает лишь на мгновение. Но именно в этот миг замирает сердце зимы.
Тает в воздухе шепот обнаженных ветвей, а почки пахнут теплой карамелью. Птицы кротко замолкают. Ветер бросает пожухлые травинки и бесследно исчезает в сумерках серого неба. Зима останавливает дыхание.
Весна еще не показывает признаков жизни. Случается просто мгновение тишины.
Но его не хочется пропустить! В нем скрыто так много неумолимого желания…
…которое как заветная мечта.
Чуть позже. Непременно сбывается.
МОЛИТВА
Зима. Лунный вечер. Из печной трубы в небо медленно уползает дым, напоминая звездам о ровном дыхании спящей избы. Белый, словно борода старика, и нескончаемый, как дальняя дорога, он исчезает неслышно за гранью ночи, унося из дома горечь, тоску, обиды и печали.
Потому, наверное, зимними вечерами на душе так спокойно и молчаливо.
ГОЛОС УЮТА
Прошу, береги себя, любимая…
В подмосковной усадьбе прошли века. Те, кто жил здесь много лет назад, уже более никогда не вернутся. Мебель исчезла, стены перекрашены, посуда разбита. Холодно и пусто. Письма, что хранились в ящике узорного комода, прочитаны чужими людьми. Домашний уют потерян.
Почти.
В гостиной сохранились старинные часы. Высокие. Напольные. Они будто вросли в место, где простояли все эти годы. Их корпус потемнел и потерял блеск. Медные стрелки покрылись зеленью патины, а тяжесть маятника лениво раскачивает печальный ритм. Часы постарели, выглядят усталыми, но идут.
Их ровное «тик-так» все ещё ясное, как прежде; совсем не тронуто временем, которое они так долго отсчитывают. Будто остаток тепла, затерявшийся в доме между веками его осиротелой жизни, укрылся в этом тихом, настойчивом и даже немного упрямом «тик-так, тик-так»…
Часы живут. И жива та малая часть давнего уюта, что они сохраняют.
Защемило сердце. Захотелось сделать что-то приятное в благодарность за доброе гостеприимство. Я погладил их и нежно прошептал: «Ча-а-сики…».
ПЕШЕХОД