Не сотвори себе кумира
Шрифт:
Ирина Ивановна, отбыв восемь лет в Соликамских лагерях, а затем ссылку в Вологодской области, оглохнув и ослепнув от пережитых мук, живет сейчас в Ленинграде, за Невской заставой, вместе с дочерью Мариной Александровной…
Вот что пришлось пережить этой прекрасной, дружной семье, и вот что оставило от нее лихолетье.
Глава пятая
Если раны- мне били морду,
То теперь вся в крови душа.
С. Есенин
Через сорок дней одиночество
Казалось, радости не будет ни конца ни краю: махорка, папиросы, разговоры теперь не прекращались. В камеру ежедневно стало прибывать по нескольку человек: НКВД словно прорвало, и чекисты решили с лихвой задействовать пустовавшую кубатуру. Подобно тому, как усердный кочегар кидает в топку уголь лопату за лопатой и пачками подбрасывали в мою камеру все новых и новых арестантов. Либо "врагов народа" все прибавлялось на свете, либо требовалось несколько разрядить скученность в других камерах. Люди прибывали утром и вечером. Иные входили смело, как хозяева оказавшиеся здесь как бы по недоразумению, другие- робко, с опаской, смущенно присаживаясь на свободное место у стенки на полу. Третьи появлялись с видом обреченных, как бы ожидая самого худшего. И только надзиратели были профессионально невозмутимы, отмыкав и замыкая железную дверь за очередной жертвой. Всего за одну неделю к середине октября в камере скопилось пятнадцать арестантов разных возрастов и профессии, и такое примерно их число держалось до ноябрь.
Константин Кудимович Артемьев появился в нашей камере десятым или одиннадцатым, вызвав всеобщий интерес с первой минуты. Впустили его в камеру как незаметно; мы были заняты обсуждением какого-то важного для нас вопроса, не обратив внимания на открывшуюся дверь.
– Здравствуйте, братцы! — сказал вошедший громко, но так выразительно, что мы разом замолкли, — так необычно прозвучало в тюрьме приветливее слово.
Он спокойно оглядел всех нас, по-старинному отвесил каждому поклон. Заметив свободное местечко поближе к окну, подошел без суеты, как рачительный хозяин, положил к стене свой холщовый мешок на лямках, снял себя шапку и полупальто, крытое старой шинелью. Во это он аккуратно сложил поверх мешка и, покряхтел степенно сел перед своим имуществом, подобрав по-монгольски ноги, обутые в старые кирзовые сапоги.
– Тепло тут и не очень тесно, жить можно, — просто сказал он и, взглянув на окно, где все еще не было стекол, добавил сокрушенно:- Бесхозяйственное везде…
Было в нем что-то до странности похожее на горьковского Луку из драмы "На дне".
Живой и общительный политрук Фролов, только завчера прибывший в камеру и быстро, по-армейски освоившийся с обстановкой, шутливо спросил:
– С кем имеем честь познакомиться, сэр?
Кто-то засмеялся:
– На сэра что-то он мало похож — таком же серы как и мы.
– Мистеры и сэры у нас давно повывелись!
– Смотря где…
– Такой же, видать, мужик, как и я, — определ один из нас, по фамилии Пушкин.
– Артемьев моя фамилия, бывший крестьянин-середняк, — ответил новоприбывший, повернув седоватую голову в сторону политрука.
На худощавом и обветренном лице его, изрытом множеством глубоких морщин, впрочем не старивших его, появилась скорбная и вместе с тем как бы успокаивающая улыбка. На вид ему было лет шестьдесят, на самом деле, как мы узнали позднее, в этом году ему исполнилось только пять десятков. На добрый десяток
– Все мы здесь, вроде дворян, бывшие, — вступил в разговор я. — Вот этот, с громкой фамилией Пушкин, — бывший бригадир колхоза, — указал я на цыгановатого Петра Ивановича из Лычковского района, — а этот — бывший ветеринарный врач из Демянского района Бондарец.
Пожилой ветврач церемонно кивнул и вновь погрузился в свои думы.
– А наш страстотерпец Ефимов, — перебил меня Пушкин, — бывший партийный работник и газетный писатель. А вот напротив вас — совсем бывший политрук, что-то вроде ротного попа в отставке…
Все рассмеялись, а Фролов взвился:
– Полегче на поворотах, Петр Иванович!..
– А что тут неправильного?
– В корне неправильно!
– Так ведь разницы-то никакой нет: поп проповедовал смирение на земле, слово божие и рай на небе, а ты — слово о коммунизме, тот же рай в отдаленном будущем и то же смирение, послушание и терпение… Да ты и сам говорил, что посадили тебя за то, что против политработы выступал…
– Приврать ты мастер, Пушкин. Я высказывал мысль, что коль сейчас мы живем в иных условиях, чем, десять лет назад, и молодежь приходит в армию грамотной и политически подготовленной, то какой смысл содержать в армии огромный и дорогостоящий литаппарат?
– Народ тут, я гляжу, оказался сборный… — заметил Артемьев.
– Зато отборный, — в рифму ответил Пушкин. — Сюда только по выбору попадают. А вот почему вы бывший крестьянин? А нынче, стало быть, из бояр или аристократов?
Артемьев улыбнулся:
– Когда-то был мужиком, а вот уж лет восемь не крестьянствую.
– На пенсии, стало быть? — пошутил Фролов и почесал свою мефистофельскую бородку.
За полтора месяца голодного одиночества, бесплодных раздумий и боязни новых допросов душа моя истосковалась по людям, по живому человеческому слову, истомилась без вестей с воли. Понятно, что каждому вновь пришедшему я был несказанно рад, хотя и понимал, что радости в самом этом непрерывном потоке обиженных людей нет никакой. Каждый приносил с собой свое горе, свою боль и печаль, каждый приходил сюда не по доброй воле, не в гости к товарищам на праздник Октября, а был грубо украден из своей семьи, из привычной среды и сунут в этот каменный мешок.
И каждому, конечно, было ясно, что коль несчастье произошло и дверь тюрьмы за ним захлопнулась, надо сделать все возможное, чтобы и здесь существовать по-человечески, хотя все человеческое у нас было отнято. Даже в нужник нельзя пойти, когда хочется…
Человек без общества, без связей с себе подобными перестает быть человеком, он дичает и опускается все ниже и ниже. Это истина.
Колхозный бригадир Пушкин, например, был совершенно уверен, что все свои сорок пять лет он жил правильно, по-божески, хотя в бога не верил.
– За что же тебя арестовали и посадили с нами, грешными? — спросил я в первый день его прибытия.
– Да вот будто за непочтительность к вождю народа… Работу мою оплошили уже заодно с этим…
– Почему "будто"?
– Потому, что я и сам не знаю, была тая непочтительность или она не была. Может, в несознательности, вгорячах и случилось такое. — И он грустно заморгал своими цыганскими глазами.
На первом допросе ему предъявили тягчайшее обвинение, которое стал бы отрицать любой нормальный человек. В камере потом он рассказывал: