Не сотвори себе кумира
Шрифт:
– Железную дорогу?
– Нет, сначала простую, гужевую. Железная дорога пришла сюда позднее, уже на рубеже нашего века.
– Вот, поди, хватили тут горюшка строители, — заметил Кудимыч со вздохом. — Строили, однако, тоже какие-нибудь горемыки вроде нас…
– А как же бегали каторжане? — подал кто-то голос. — Ведь их и тогда засылали за Байкал и даже на Сахалин. Как же бродяги перебирались обратно?
– Главным образом на лодках, — ответил за Городецкого Кудимыч, — Как в песне: "Бродяга к Байкалу подходит, рыбачью он лодку берет…" Другого пути для бродяг не было.
– Совершенно верно,
– Скажите, Виктор Иванович, а как вы объясняете слова: "Эй, баргузин, пошевеливай вал, молодцу плыть Мдалечко"?
– Ну, тут все просто, — сказал Городецкий. — С восточной стороны, почти в самой средней части Байкала, Впереди многих рек в него впадает и знаменитая река Баргузин… Дело в том, что вдоль узкой котловины озера с севера на юг часто дуют сильные холодные ветры, а поперек Байкала дует теплый ветер, возникающий в широкой долине реки Баргузин. Осведомленные беглецы выбирали обычно путь через Байкал именно в этом месте, потому что здесь бывает всегда не только попутный ветер, но еще и теплый. Именно здесь, хотя озеро в этом месте имеет наибольшую ширину.
– А рыбешка тут водится, товарищ лектор?
– Рыбы в озере много. Из числа промысловых рыб в этом прозрачнейшем озере много сига и омуля. Водится здесь и тюлень, и нерпа. А рыбы всякой нет числа…
– А что же там за рай, за этим Байкалом, что русские люди рвутся туда издавна?
– В Забайкалье много полезных ископаемых, особенно цветных металлов, включая и золото. Много лесов, а в лесах изобилие зверя и птицы. Из Забайкалья ведут пути в Монголию и в Китай, а по Шилке и Амуру — в Маньчжурию, на Дальний Восток, а там через океан — ив Америку.
Городецкий надолго замолчал и, казалось, расстроился. Печка чуть чадила, паровоз иногда подавал кому-то голос, нас все больше потряхивало и мотало, как на утлом судне, а в люке мелькало все то же бесконечное белое безмолвие, все та же снежная пустыня с редкими торосами льда.
– А вы не помните, когда и кем строилась эта дорога — не железная, а та, старая, гужевая?
– Помню, но смутно.
– По части истории кое-что знаем и мы, — с явным удовольствием сказал Малоземов. Все его внимание в эту минуту было обращено на маленький, у кого-то выпрошенный окурок, который он с наслаждением досасывал, смешно выпячивая губы и обжигая пальцы.
– Приятно выслушать еще одного спеца, — весело сказал Кудимыч, устраиваясь половчее на кромке нар. — Глядишь, и не заметим, как пролетят восемь — десять лет…
– Интересно бы посидеть и на уроке истории.
– Уж такие страсти, я чаю, тут были!..
– Да уж, наверное, не без того!..
– Учиться так учиться!
– Всех подробностей, конечно, я не знаю… — начал Малоземов.
– Ладно тебе прибедняться. Ведь знаем, что ты историк.
Тема была настолько интересной, что даже ко всему равнодушные блатари перестали шушукаться и замолчали в ожидании, а Меченый не без зависти изрек по адресу Малоземова:
– Слушай, Гриша, откуда вы объявились такой отъявленный марксист? Наш друг Ежов знал, что в тюрьме умные люди нужнее, а на воле с ними одна морока…
– Умные и ловкие воры на воле тоже очень вредны… —
Уголовники раскатисто загоготали, а польщенный Чураев тряхнул головой:
– Фартово сказано!
Малоземов тем временем вытянул руку с клочком газеты:
– Подсуньте махорочки, божьи люди! — И когда махорка была завернута в цигарку, многозначительно сказал:- Строили эту дорогу главным образом поляки…
– А эти как сюда попали?
– Настоящие поляки?
– Самые настоящие.
И Малоземов долго и обстоятельно рассказывал, как после известного польского восстания 1863 года в одну только Восточную Сибирь было сослано более одиннадцати тысяч польских повстанцев. Большинство их было распределено по каторжным работам здесь и за Байкалом, а ссыльных поселили в деревнях. Не находя нигде для себя работы, поселенцы постепенно вымирали от голода. В Чите каторжане работали на казенных чугунолитейных заводах, на верфях строили баржи. Немало их работало и на соляных варницах, где условия труда были столь ужасны, что люди через год-два умирали. Впоследствии, когда началась постройка Прибайкальской дороги, значительное число ссыльнопоселенцев и каторжных было доставлено сюда.
И как бы в подтверждение слов Малоземова впереди что-то загудело, загрохотало чрезмерно и в вагоне вдруг стало совсем темно. В открытый люк ударила густая удушливая волна паровозного дыма.
– Закрывайте окна! — закричал кто-то не своим голосом.
От смрадного дыма стало нечем дышать. Кто-то спрыгнул на пол, где воздух был посвежее, но в темноте на кого-то наступил, оба упали, чертыхаясь.
На нижних нарах кто-то испуганно запричитал:
– Конец свету, царица небесная!
– Тихо, товарищи! — пересиливая грохот поезда, закричал Городецкий. — Ведь это же туннель! Мы по туннелю едем!
Через минуту стало вновь светло. Поезд выскочил из тьмы, и весь ужас прекратился,
– А чего же так загудело? — послышался голос того, кто причитал, и из-под нижних нар выбрался Малое, пожилой крестьянин из Лужского района.
– Отчего же такой грохот-то? — уставился он на Городецкого телячьим взглядом.
– Потому, что это эхо.
– Эхо-о-о?
– Этих туннелей разной длины… — сказал Городецкий, но поезд опять ворвался в непроглядную темень и грохот, длившиеся минуты две, показавшиеся часом. Когда в вагоне просветлело, Городецкий закончил фразу:- Туннелей всего по Кругобайкальской дороге, на расстоянии примерно восьмидесяти километров, пробито тридцать девять, общей протяженностью более восьми километров.
– Тридцать девять?!
– Значит, еще тридцать семь раз будем дохнуть-глохнуть?
– К сожалению, да. Наши телятники не оборудованы ни звукопоглотителями, ни изоляцией…
– Зато мы хорошо изолированы!
Тридцать девять коротких и длинных туннелей в отрогах Хамар-Дабана, пробитых неимоверным трудом польских и русских каторжников, наш поезд прошел почти за четыре часа. Четыре долгих часа тридцать девять раз он то, сбавляя ход, нырял в темноту, то вырывался на сумеречный свет, заполнявший широкие и узкие ущелья. И всякий раз мы, словно зачарованные и в то же время оглушенные и задымленные до удушья, жадно смотрели в узкие бойницы, в которых, как на плохой киноленте, чередовались то ломящая глаза белизна снега, то непроглядная тьма.