Не сотвори себе кумира
Шрифт:
– Ведь эти приписки — явный подлог, понимаете, подлог! А вдруг какая-нибудь дотошная и объективная ревизия стала бы проверять и сличать отчеты с мест с нашим отчетом и нашла несовпадения? Кто окажется виноватым? Конечно, не начальник, а инженер-статистик… Так оно и оказалось: начальник остался на свободе, а меня — на целых десять лет…
– Чушь какая-то! Зачем? Кому нужна такая статистика? — возмутился один из гревшихся у печки.
– Понять не так уж и трудно, — раздался приятный голос за нашими спинами. Это сказал Городецкий, высокий и тощий, как Дон Кихот, преподаватель географии, редко выбиравшийся из своей берлоги. — Ни один начальник
– Но если все будут завышать отчетные данные, то что же получится?
– А ничего не получится… Статистика будет показывать неизменный рост, а экономика фактически будет неизменно падать…
Кто-то запротестовал:
– Как же так? Выходит, что газетам нельзя верить?
– Газеты печатают только то, что им дадут, — сказал я. — О частностях, об отдельных показателях передового хозяйства, и не больше. И только в процентах. Газетам строжайше запрещено публиковать какие бы то ни было итоговые данные в целом по колхозу или заводу.
– Почему?
– Пожалуй, действительно потому, что статистика была бы не в нашу пользу.
Когда я рассказал Григорию историю Костромина ч беседу о статистике, он не удивился.
– Это все из той же оперы под названием "Взирай на назначившего тебя!".
– Твой цинизм мне не нравится…
– А мне-твоя непроходимая наивность… Ведь это ж политика, а у нее — свои цели, — рассердился он.
– Давай разберемся на примере нашего статистика-инженера, — заговорил он снова после того, как, соскочив с нар и стрельнув у кого-то на цигарку, устроился поудобнее. — Разве хватит духу и гражданского мужества у его начальника, да и любого нашего руководителя, подписать отчет о невыполнении плана, или что сев не закончен вовремя, или кормов на зиму не заготовлено сколько положено, а трава осталась под снег нескошенной?! Шутки, Иван! Вот и врут, приписывают… И многие знают, что кругом вранье, а молчат. Почему? Да все потому, что расплачиваться за правду приходится дорого… В лучшем случае лишат премии или уволят под любым благовидным предлогом, а в худшем — создадут "дело" и отправят на каторгу, как нашего статистика. И не со старым бубновым тузом на спине, а с новоизобретенным знаком — КРД. И выдумал же какой-то мерзавец: контрреволюционная деятельность…
– Священный Байкал!
Не помню, кто первый произнес эти слова, когда наша походная тюрьма замедлила движение и, подрагивая, остановилась. Кандидаты "на перековку" прилипли к зарешеченным люкам, а раздатчики пищи подкатили санки к дверям.
То была станция Байкал, что у самого истока красавицы Ангары, единственной реки, вытекающей из нашего величайшего озера.
Славный, священный Байкал, воспетый в русских сказаниях и песнях, предстал перед нами оледенелым, когда эшелон выгрохотал за пределы застроенной части станции и затрясся по самому берегу озера. У обоих люков сгрудилось столько любопытных, что в вагоне совсем потемнело. На счастье, открытые люки оказались на озерной стороне, а поезд пыхтел не спеша по Кругобайкальской дороге, и все желавшие посмотреть на это чудо природы могли удовлетворить свое любопытство.
Стояла середина зимы, и перед взорами простиралась лишь беспредельная снежная равнина, озаренная огромным диском негреющего оранжевого солнца.
Далеко на юге, за снежным маревом, виднелась широкая темная
– Какой величественный простор! — мечтательно Произнес Городецкий, пристально оглядывая снежную Даль сквозь доставшуюся ему дырку между головами.-
А как великолепно оно летом, сколько художников и поэтов вдохновило оно своей красотой!
– Вы, видать, здешний или геолог, — сказал я ему.
– Ни то и ни другое, — ответил он, отрываясь от люка и грустно улыбаясь. — Я географ. Мне положено знать о природе несколько больше, чем сказано в учебниках. А кроме того, я здесь бывал…
– А почему бы вам не рассказать об этом крае? — неожиданно предложил Малоземов. Просьбу Гриши шумно поддержали:
– Расскажите! Просим!
– В стихах или в прозе? — отшучивался Городецкий.
– Можно и в стихах!
– Трави в прозе, господин географ!
– До стихов ли теперь, душа огрубела…
– Давайте прозой, только погуще.
Колеса продолжали отстукивать свое извечное "туку-тук, туку-тук", вагон время от времени колыхало из стороны в сторону, и под этот неумолчный ритмический перестук Городецкий, весь преобразившись, повел урок:
– Почти до конца прошлого века в Забайкалье можно было попасть только летом и зимой. Летом, когда озеро очистится ото льда, — на лодках или пароходе, а зимой — на санях по льду. Весной и осенью Иркутск и вообще вся западная часть Сибири фактически были отрезаны от Читы и всего Забайкалья.
– А другой дороги не было?
– Настоящей дороги, как мы ее понимаем, не было. Так вот, если посмотреть на карту Сибири, то в центре ее восточной части вы увидите узкое и длинное, наподобие изогнутого огурца, синее пятнышко, — и он в воздухе пальцем изобразил перед нашими глазами очертание этого пятнышка, — это Байкал. С юга на север растянулось это морюшко почти на шестьсот пятьдесят километров, а средняя ширина его — почти восемьдесят. Но дело не только в длине и ширине. Вы заметили на юге черную неровную полосу? Это горный кряж Хамар-Дабан. Он вплотную примыкает к озеру, и по суше здесь, то есть по берегу, ни пешему, ни конному не пройти.
– Вот это да-а-а! — протянул кто-то в удивлении.
– Даже арестанту не пройти?
– Самые храбрые здесь кости складывали!
– А с севера? Там тоже высокие горы?
– Через северную оконечность озера пути на никогда не было. Это неприютный и холодный край где даже звериные тропы редки. Человек извечно жмется к югу, где потеплее и растительный мир побогаче.
Так и сложилось исстари, что люди проникали за Байкал только с юга.
– А как же если бежать?
– А весной и осенью как же?
– Северные склоны этого хребта, — никому не отвечая, продолжал Городецкий, — почти отвесно уходят в глубины Байкала… По этому хребту и проходила тогда так называемая Кругобайкальская дорога. Но это была не столько дорога, сколько горная охотничья тропа, по которой едва пробирался пеший или всадник. Добираться от Иркутска до Читы или хотя бы до Кяхты на юге, за хребтом, можно было в те годы только весной и осенью, пересекая хребты до Трех километров высотой. И так продолжалось веками, пока наконец не решили проложить постоянную дорогу понизу, вдоль самого неприступного берега озера, взрывая порохом отвесные скалы и перекидывая мосты через бесчисленные горные протоки.