Не сотвори себе кумира
Шрифт:
– Владимир Ильич строго карал нарушителей законности и глушителей критики, — сказал я.
Малоземов привстал. Даже в темноте было заметно, как лицо его побледнело, ноздри расширились, глаза заблестели. С пафосом фанатика он проговорил:
– Наш Ленин был и вечно останется истинным и любимым вождем и другом народа, а этот фараон… — Он вдруг замолчал, пытливо оглянулся вокруг и продолжал, понизив голос до шепота:-…Возомнил себя до небес. Говорит о критике, а сам никакой критики не терпит, зажал в кулак всех своих придворных подхалимов, вертит ими как хочет. Без Ильича никто
К этой теме мы возвращались не один раз и все меньше и меньше находили в ней утешительного, и не только для наших судеб, но и судеб будущих…
В течение десяти дней нас никто не беспокоил, и мы предавались отдыху, если можно назвать местом отдыха холодный и шумный барак. Относительная тиши здесь наступала только глубокой ночью. Какой отдых голых и сырых нарах барака, в котором постоянно ходит, как на вокзале, плотная масса совершенно различных людей, бродящих туда и сюда, по-разному угнетенных судьбой.
Вынужденное общее сожительство само по себе является страшной мукой в арестантской жизни, и единственной отрадой в эти дни была возможность выйти и постоять у барака, подышать, посмотреть на зимнее солнышко, лучи которого с каждым днем делались все теплее и ласковее.
На второй неделе в зоне стали появляться купцы — покупатели рабочей силы. То были представители разных лагерей, расположенных где-то недалеко и имевших "промфинплан", как говорил недавно помпобыт.
Приходили начальники колонн или их помощники по труду. Иногда по двое сразу. В такие дни всех нас — блатарей и "нахально-вербованных"- выгоняли из помещений на просторный плац меж бараками, выстраили по двое в ряд буквой "П" лицом к середине. В незамкнутом квадрате расхаживали вербовщики, внимательно осматривая внешне неказистый товар — рабочую силу.
Было в этом смотре что-то похожее на минувшие века работорговли. Разница была лишь в том, что здесь не было погонщиков и цепей, малых детей, женщин и стариков. Не слышалось и громких воплей, когда безжалостно разрушались семьи, а детей отнимали от родителей. Подобные сцены у нас происходили раньше, в часы арестов… Наши вербовщики не открывали у нас и челюстей, чтобы осмотреть прочность зубов, но опытный глаз мысленно раздевал каждого, угадывая наши способности к тяжелому физическому труду.
В этих шеренгах стоял и я, напряженно ожидая, как невеста на смотринах, чтобы и на меня был обращен благосклонный взгляд тюремщика, чтобы и меня поскорее взяли на работу, безразлично куда. Постоянное стремление человека в неизвестное, очевидно, заложено в нем природой и сохранилось от далеких и забытых предков-кочевников. Было это и в моей крови. Но я отощал, как весенний заяц, и неудивительно, что взгляды вербовщиков скользили по мне, как по неодушевленному предмету.
Зачастившие пришельцы отбирали по сотне и более человек и уводили с собой в неизвестность под усиленным конвоем. В одной из таких партий ушел и Городецкий. Поредела и компания уголовников.
Как это ни странно, люди покидали обжитые бараки почти с радостью,
Нигде так не познаются друзья, как в несчастье, и наша четверка — Малоземов, Неганое, Артемьев и я — решила не расставаться и во что бы то ни стало попасть одну команду. Григорию, мне и Кудимычу было проще "держаться до последнего", чем силачу Неганову. Я и Малоземов были два сапога пара, поэтому Григорий всегда держался рядом, зная, что если возьмут меня, то и он сумеет попасть в тот же список. А Кудимыча с его бородой принимали за старика, к которым в лагерях Особого почтения нет. Да он и не высовывался.
– А если тебя не возьмут в одну колонну с нами? — как-то усомнился Гриша.
– Меня-то? — удивился Артемьев. — Ты шутишь, брат. Меня, если я захочу, возьмут с любой партией. Я стреляный воробей. Только вы и виду не подавайте, что все мы друзьяки: здесь этого не любят и стараются всякую дружбу нарушить. Поняли? А обо мне не хлопочите. И мы успокоились. Но с Негановым было труднее:
В первый же день, разгадав нехитрую методику вербовки — брать только сильных и здоровых, — мы решили, что Неганов должен "заболеть".
– Ты притворись больным, лекпомато в эшелоне нет, — советовал ему опытный в таких делах Артемьев, — и лежи на нарах, пока не разберут всех мало-мальски здоровых и крепких. Тогда очередь дойдет и до нас.
– А если вас заберут, а я тут дураком проваляюсь и останусь один?
– Ты-то не заваляешься, будь спокоен, а вот если высунешься — наверняка укатают без нас. Лежи и лежи спокойно. Как только нас заберут, мы поднимем тебя в тот же миг. Явишься и доложишь: поправился, мол, берите и меня. А кто же от такого крепыша откажется?
Так и болел наш богатырь дня три.
Наконец, когда в лагере оставалось сотни две и выбор был небольшой, нашелся и на меня охотник. Произошло это событие, когда очередной работодатель обошел раза три по рядам и отобрал человек сорок; я вдруг набрался смелости и подал голос:
– Гражданин начальник, возьмите, пожалуйста, и меня!
Рослый и упитанный начальник смерил меня глазами, задержал взгляд на моей обуви и сурово спросил:
– А что, собственно, вы умеете делать? Какой специальности? — И перевел взгляд на Малоземова, сделавшего движение в его сторону, как бы давая понять, что и он хочет обратиться с такой же просьбой.
Заданный вопрос в первое мгновение меня озадачил в самом деле, что я ему отвечу? Журналист? Преподаватель политэкономии? Лектор марксизма-ленинизма? Нет, мои профессии здесь совершенно ни к чему. И вдруг во мне воспрянул мужик, моя юность, бондарное и кузнечное ремесло.
– Я умею плотничать, когда-то знал и бондарное дело, — все более смелея, сказал я.
– Что-то не походите вы на плотника, — с мрачные сомнением сказал строгий начальник. — Впрочем, — продолжал он, помедлив, — с земляными работами каждые из вас справится…