Не сотвори себе кумира
Шрифт:
– Вот именно, гражданин начальник, — в тон ему заговорил Малоземов. — С земляными работами мы всегда справимся. Запишите, будем стараться: надоело безделье.
Начальник смерил ироническим взглядом моего друга, лицо которого так и сияло готовностью свернуть горы, и, сказав своему спутнику: "Запишите обоих", пошел дальше по кругу.
Едва мы отошли в группу принятых и Малоземов опрометью кинулся за Негановым, как на сцену выступил Артемьев.
– Гражданин начальник, — заговорил он доверительно, — возьмите и меня,
– Какой специальности?
– Любой, какая потребуется, я человек тертый. — Вы что же, раньше были в заключении?
– Был. С тридцатого как раскулаченный, пять лет. Так что вы не сомневайтесь, с ихнее я завсегда сделаю) — И он с презрением мотнул головой в нашу сторону.
– Хорошо, как фамилия?
– Артемьев, гражданин начальник! Затем все разыгралось как по нотам. Не успел наш вербовщик дойти до конца уже сократившейся шеренги, как к другому ее концу незаметно прилепился Неганов, — выпятив колесом могучую грудь. Вернувшись вдоль шеренги обратно, начальник подивился:
– А это что за богатырь?
– В уборной подзадержался малость, гражданин начальник, — ответил наш друг, переминаясь с ноги на ногу. — Вчерась тут нас жирной свининкой накормили, да и борщ оказался больно наваристым, вот и расслабило малость без привычки…
В нашей мрачной шеренге грохнул смех.
– Вы еще и шутник, оказывается? — повеселел солидный начальник.
– Пропадешь в Сибири без шуток. А только я не шучу: честное слово, с детства люблю суп со свининой! — весело выпалил Неганов под новый взрыв смеха.
– Как фамилия?
– Неганов Сергей Иванович!
– Запишите и Неганова, — кивнул он в сторону своего спутника, на сей раз даже не спросив о специальности.
Через полчаса мы были уже за воротами нашего первого лагеря и в числе полусотни шагали по слепящей и искристой предвечерней дороге в новый лагерь. А еще через час нас привели к такой же зоне и водворили колонну № 62, на той же станции Амазар.
Глава одиннадцатая
Всякое самовольное проявление личности в арестанте считается преступлением…
Примириться с этой жизнью было невозможно.
Ф. М. Достоевский
Наше "постоянное" место жительства отличалось от покинутого лишь тем, что бараки здесь были еще более ветхими. Возле бараков и внутри, как осенние мухи, бродили истощенные, в оборванных серых бушлатах зэки — больные или отказчики, для которых в карцере, очевидно, уже не хватало места. Одинаковыми были и сторожевые вышки по углам зоны, на которых, как на скворечнях скворцы, стояли часовые с винтовками — румяные и сытые, одетые в теплые, наподобие боярских, тулупы поверх новеньких полушубков. Они равнодушно смотрели на привычную картину лагерного бытия. А
Что-то до жути знакомое всплыло в моей памяти: подобное видел я не один раз в иностранной кинохронике, повествующей о внутренних делах одной всем известной европейской державы, где у власти находился фашизм…
Мои раздумья были прерваны тем, что Малоземов больно толкнул меня в бок:
– Отвечай, тебя вызывают…
Шла проверка прибывшего пополнения по формулярам.
– Ефимов! — уже по второму разу крикнул проверяющий.
– Иван Иванович, тысяча девятьсот шестого года рождения, — громко ответил я по установленной форме.
– Ошалел от радостной неожиданности, — пошутил кто-то.
Потом нас подвели к одному из бараков и указали на незанятую левую половину. Но и занятую можно было отличить только после пристального осмотра: по случайно позабытой и погнутой алюминиевой миске, лежавшей на полке перед изголовьем нар, по оставленному вещевому мешку с нищенским, никому не нужным скарбом, да еще по тому, что перед той, второй половиной стоял на страже бывалый арестант-дневальный, оберегавший обжитые места еще не вернувшихся с работы постояльцев.
Врассыпную мы хлынули на свою половину и с привычным азартом заметались перед нарами в поисках места получше, посветлее и поближе к теплу… Более проворный Малоземов уже заскочил на верхние нары недалеко от печки-цистерны и призывно кричал мне, бросив свою шапку на место рядом.
– Вот спасибо так спасибо! — И я ухватился за строительную скобу, вбитую в стойку нар на уровне второго настила.
А еще минуту спустя мы уже спокойно оценивали обстановку и рассуждали о том, что вот мы наконец и на постоянном месте и мучительному прозябанию наступил конец: будет какая-то работа.
А вокруг нас и под нами гомонили люди, спешно стараясь свить себе из ничего какое-то подобие гнезда. Неганов и Артемьев копошились ниже нас, на все лады расхваливая заполученные места.
Середину правой половины барака занимал длинный, в четыре доски, стол на врытых в землю столбах, с неподвижными скамейками по его сторонам. Посредине, нашей половины был умывальник-длинный и узкий железный бак на стойках с десятками капающих моечных сосков, а под ним более широкое корыто, тоже из жести, со сливными втулками по концам, под которыми на полу стояли вместительные ведра.
…Поздно вечером вторую половину заполнили пришедшие с работы старожилы. Входили они быстро, но без шума и молча шли к своим местам, сгорбленные, в отрепьях, вылинявших серых бушлатах, подпоясанных обрывком веревки или перекрученным старым брезентовым ремнем. Ватные ушанки надвинуты на самые глаза, на шее вместо шарфа затасканные полотенца или тряпки неизвестного происхождения. Этот бедный наряд дополняли распузыренные и продранные на коленках старые ватные штаны мышиного цвета и серые бахилы.