Не сотвори себе кумира
Шрифт:
Валерий Петрович криво улыбнулся в прокуренные усы:
– Политических ни одна амнистия не касается. Ни одна, запомните! Это не добрые старые времена, а эпоха диктатуры пролетариата, — с сарказмом сказал он и ушел.
Амнистия помогла Боровикову косвенно: после массового освобождения из лагерей бытовиков и с отъездом домой "добровольцев" в лагерных штатах появилось много вакансий. На одну такую вакансию и был выдвинут Валерий Петрович.
И вот, встревоженные перспективой превратиться в "доходяг", мы обратились к нему:
– Объясните нам, Валерий Петрович, почему такое бедственное положение с выработкой?
– Нет, не всегда. Раньше в лагерях находились преимущественно крестьяне, так называемые кулаки, которым никакая работа не была тяжелой. Они и были главной рабочей силой, да и нормы были несколько ниже.
Для бытовиков и уголовников существовали льготы и зачеты, и это было огромным стимулом к работе. Уголовникам часто просто приписывали выработку, как дополнительный стимул. Лагерные верхи применяли всякие меры, чтобы досрочно закончить постройку вторых путей. И они были в основном закончены.
– А водоснабжение и прочее разве не входило в комплекс вторых путей?
– Я и говорю, что закончены в основном. И приняты, "в основном", с массой недоделок, на которые еще потребуется немало времени. А поскольку НКПС дорогу принял и расписался, Наркомфин отметил у себя окончание строительства и дальнейшее финансирование, естественно, прекратил. Там совсем не представляют себе величины недоделок, а лагерные деятели молчат. Ордена и премии получены. Не отдавать же их… А тут началось массовое изъятие "врагов народа", в лагеря потекла свежая рабочая сила… И пошло-поехало: в лагерях прекратилась всякая массовая работа, исчезли газеты и радио, заглохла самодеятельность, увеличились нормы и понизились расценки. Рабочая сила обесценилась: не заработает "контрик" на хлеб, подохнет-туда и дорога. Вербовка продолжается…
Все становилось ясным как божий день. Но многотысячной армии заключенных Бамлага и других "лагов" не стало бы легче, если бы они даже и знали о том, как высшие тюремщики делают нынче свою карьеру.
К концу весны число зэков, не вырабатывающих нормы, увеличилось почти вдвое, и в каждой бригаде все больше и больше людей отказывалось выходить на развод.
Заключенные валились от голода прямо на работе. Остатки "вольного" платья виднелись лишь на счастливчиках, большинство же давно успело продать с себя все До нитки, даже "не вольное", а деньги проесть. Котловое питание ухудшилось: из-за низкой выработки колонна не выполняла план, что отразилось на ее снабжении в целом. Кормить заключенных даром государство не собиралось. Пайки хлеба резко повысились в цене, и купить их стало почти невозможно.
Изредка получаемые от родных посылки с продовольствием, если не съедались сразу, ночью бесследно исчезали.
– Закусимте, товарищи, вспомним добрым словом родных и на этом будем считать дело поконченным, — обычно говорил обладатель посылки. — Все равно не сохранить и не устеречь от голодного ворья.
Развод на работы каждое утро заканчивался руганью, криками, тычками в спину и остервенелым избиением "отказчиков". Около семи часов в бараке появлялся помпотруду Сытов и сразу от порога кричал
– Выходи строиться! Давай, давай, не задерживай! За ним по пятам шел воспитатель, ставший просто вышибалой, потому что других обязанностей у него не было. Оба обходили барак по кругу, как волки затравленную добычу, и следили за тем, кто как одевается и одевается ли вообще.
– Ты что, не собираешься к выходу? — накидывался Сытов на того, кто уже не мог двигаться от потери сил. Иной смолчит, а иной ответит:
– Ходи не ходи — пользы все равно никакой. Те же триста граммов, работай или не работай…
– Ты что, контрик?! — И Сытов переходил на непечатный язык. — И здесь саботажничать, как саботажничал на воле?! Я вам покажу вредительство, попомните!
Затем они уходили в другой барак, в третий, где все это повторялось. А мы тяжелой вереницей неохотно тянулись из барака в своих грязных, подпоясанных веревками бушлатах. На ногах — тяжелые бахилы, на руках — истрепанные рукавицы, на голову натянуты все те же вислоухие шапки.
После проверки толпа плывет к воротам в общую колонну. А голос разъяренного Сытова все еще слышится из какого-то барака. Там они вместе с воспитателем и парой охранников, с лекпомом в придачу, стаскивали с нар больных и истощенных дистрофиков.
Через минуту дверь барака откидывается на сторону от удара ноги Сытова, и из тамбура вываливаются зэки. На лицах тупое равнодушие обреченных. Часть из них все же ищет свои бригады и становится в строй, другие топчутся у барака и покорно ждут, когда их поведут в карцер.
– Делайте что угодно, а на работу не пойдем, — говорит один, другой, третий "саботажник".
– Коллективка?! — исступленно орет на них Сытов. — Я вам покажу коллективку, вражеское отродье, паразиты! — Он в бешенстве кидается от одного к другому, хватает за ватники, толкает в спину по направлению к карцерному бараку, норовя ударить побольнее.
Мы выходим за ворота, чтобы в поте лица заработать себе хлебную трехсотку, а вслед нам из открытых, незастекленных окошек карцера доносится лагерная песня блатарей, сидящих там безвылазно неделями:
Не для меня придет весна,
Не для меня Дон разольется.
А сердце радостно забьется
Не для меня, не для меня.
Почти каждый день провожал наш серый парад щеголеватый и полупьяный начальник лагеря Немировский, тот самый, что отбирал нас в карантине. Начальником лагеря он стал не случайно: таких, как он, лагерное руководство чуяло нюхом, наделяя должностями по их характерам и повадкам.
Позже, во время следствия и на суде по "делу" о так называемом бунте, в колонне № 62 всплыла на свет и его биография.
Сыну среднего ярославского предпринимателя Григорию Самойловичу Немировскому в год революции исполнилось двадцать лет. По окончании гимназии ему не удалось поступить в институт, так как он был евреем, а после революции было уже поздно: с одной стороны, он был выходцем из буржуазной среды, а с другой — время наступило бурное, до учения ли тут…
Несколько лет он где-то служил, а с началом нэпа принял участие в деле изворотливого отца, который за короткий срок почти восстановил скобяное производство. Дела шли в гору, семья благоденствовала, хотя и не в той мере, как хотелось бы: десяток рабочих мастерской не так уж много приносили барыша, если учесть, что были профсоюзы, налоги и была Советская власть.