Не сотвори себе кумира
Шрифт:
В двадцать девятом или тридцатом мастерскую прикрыли, а старшего Немировского ликвидировали как класс, то есть выслали на поселение в Сибирь. Сына эта кара не коснулась, так как все заведение числилось за отцом. Но его злость на правопорядки возрастала и крепла. Спасая свое благополучие, сын просто отрекся от отца, как многие отрекались в те годы от своих родителей.
Вскоре Немировский-сын окопался в артели металлоизделий и благодаря запасу знаний, опыту и природной Смекалке стал заведующим кроватным цехом артели. И не было бы хорошо, если бы прирожденного дельца не съедала, как ржавчина, жажда разбогатеть. Способ наживы был найден: из материалов, добываемых "слева" и от экономии
Делилась, пока у ниточки не нашелся конец и дельцы не оказались на скамье подсудимых, откуда главные виновники попали в лагеря на десять лет.
Так Немировский оказался в Бамлаге, где недолго пробыл на общих работах, расторопно продвигаясь по должностям лагерных "придурков". До этого лагеря он года три был где-то помощником по труду и давно жил в бесконвойном бараке, а в начале 1937 года выскочил в начальники нашей колонны. Помогла Немировскому и юбилейная амнистия: она не только убавила ему на три года срок наказания, но и возвела на освободившуюся должность.
Пока в лагерях преобладали уголовники и бытовики, то есть родственные по духу элементы, Немировский чувствовал себя как бы равным среди равных. Но вот наступили времена ежовщины, и в лагеря густым потоком хлынули "враги народа", и среди них партийные и советские работники, заклятые враги всех немировских. Торгашеская душа его возрадовалась: комиссары начинают своих же сажать в тюрьмы и лагеря, и чем меньше этих честных чудаков останется на воле, тем лучше для таких, как он. Так, по логике сталинской эпохи, он почувствовал себя на голову выше всех, над кем был поставлен.
Как-то Немировский пришел к нам в барак. Его сразу же окружила кричащая толпа голодных и обовшивевших людей.
– До каких пор будут держать нас на голодном рационе?
– Почему в бане не моете по три недели?
– Вши заели до костей!
– Горстями выгребаем их, паразитов!
– Люди с голоду валятся, а вам хоть бы что?!
– Почему баланда на тухлой рыбе? Уморить всех хотите?
Немировский дал выкричаться, а затем грозно осадил:
– Тихо! Прекратить базар! Вы забыли, где находитесь?
А когда гул совсем затих, он добавил:
– Вы что тут раскричались? На кого раскричались? разве я вас кормлю? Советская власть вас кормит!
– Вы потише, начальник, насчет Советской власти, — сказал Фесенко. — Она, кажется, здесь ни при чем.
По притихшей толпе Немировский понял, что хватил через край. Желая как-то сгладить назревавший скандал, он примирительно заявил:
– В ближайшие дни все улучшится, не волнуйтесь. Я дам нужные распоряжения.
Но ничего не изменилось ни в ближайшие, ни в последующие дни и недели. Люди голодали и вшивели во всех бараках. Вши доводили нас до исступления, мы чесались беспрерывно и днем и ночью. В траншеях и в отхожих местах, откинув ложный стыд, мы буквально выгребали этих злых мучителей из многочисленных складок нашей ветхой одежонки и белья, отворотив гашник штанов или вывернув рубаху, невзирая на холод. Но стоило лишь лечь на нары, как они снова принимались за нас. Нужна была единовременная массовая дезинфекция, но ее не было.
Вскоре и я обессилел настолько, что не смог выйти на работу. День мне дали передышку — лекпом установил какую-то болезнь, но на второй день пинками и подзатыльниками я вместе с другими был водворен в переполненный карцер. Там уже три дня сидел Артемьев, осунувшийся и еще более постаревший.
– Што, Иваныч,
В третью часть — так назывался особый отдел при управлении лагерей, своего рода ГПУ в ГПУ — поступило заявление о неблагополучии в нашей колонне. В нем, видимо, были приведены и слова Немировского насчет виновности Советской власти. Началось следствие. Чтобы выгородить себя, он дал показания в том смысле, что во всем виноваты "контрики"- саботажники, подбивающие заключенных на бунт, и назвал десяток фамилий "зачинщиков".
Через несколько дней, когда я уже снова ходил на работу — помогла посылка от матери, — перед разводом нарядчик назвал по списку несколько фамилий, в числе которых была и моя, и сказал:
– Останетесь в бараке.
– Что за амнистия?
– После развода узнаете.
После развода в бараке осталось десятка два больных и дистрофиков, освобожденных лекпомом. Вокруг длинного стола хлопотал дневальный, подбирая миски и наводя чистоту. Оставленных нарядчиком было четверо. Бригадир Фесенко сидел на кончике скамейки и молча курил, глядя в темный угол. Высокий и тощий Женя Сутоцкий, бывший студент четвертого курса Свердловского пединститута, расхаживал по неровному полу и жестикулировал, как бы готовясь к сдаче экзамена по риторике. У слегка заиндевевшего окна стоял Аристов, бывший бригадир рыболовецкого колхоза из-под Саратова. Он усердно соскабливал грязным и твердым, как долото, ногтем тонкие морозные узоры, дул на стекло и в образовавшийся просвет что-то разглядывал на лагерном дворе. На нем был все тот же, полученный им еще в первый день, бушлат, служивший предметом для шуток не одной нашей бригады. От его бесчисленных дыр как будто только что отпугнули стаю ворон, которые старались выщипать всю вату, серые клочья которой торчали повсюду, как репейник. Тогда он долго ругался с Фуниковым, не желая брать эту рвань, и согласился лишь после клятвенного обещания последнего сменить бушлат через день-два.
– Черт с тобой, сатана! — сдался он. — Но учти, не принесешь через день — не пойду на работу, так и знай!
– Ладно, ладно, сказал — будет, значит, будет…
Бушлата Аристову так и не сменили, однако своей угрозы он не сдержал и ходил на работу, как и все. К этому бушлату он уже и попривык, как и все мы успели уже ко многому привыкнуть…
Значит, Фесенко, меня, Аристова, Сутоцкого поведут на допрос по поводу "вшивого бунта". Что ж, коль будет буря — мы поспорим и за правду постоим…
Помпотруду пришел около девяти часов и спросил:
– Все здесь, кого оставили?
– Все, — ответил Фесенко.
– Тогда давай выходи!
– А куда идти? — спросил Аристов.
– В третью часть, в управление.
– Я туда не пойду.
– Как же ты не пойдешь, если тебя поведут?
– Я не могу идти…
– Это что еще за фокусы-мокусы! Почему?
– Гордость не позволяет! — решительно ответил тот, отходя от окна и становясь перед Сытовым. — Я не могу позорить таким рубищем нашу знаменитую колонну!
Сытов будто только сейчас разглядел, в каком одеянии был Аристов. Для него все мы были серыми, а какого качества эта серость — его вроде бы и не касалось. А тут он пристально оглядел Аристова и взорвался:
– Какого же ты черта молчал до сих пор?!
– А я и не молчал. Я так же орал на Фуникова, как вы сейчас на меня, и все без толку.
Сытов помолчал и, не глядя ни на кого, решительно пошел к двери:
– Не выходить, я в один момент.
– Вишь, как его озадачило, стыдно все же… Не прошло и десяти минут, как тот вернулся с приличным армейским бушлатом, какие носят в стройбатах, и, бросив его на руки Аристову, сказал: