Не сотвори себе кумира

Ефимов Иван Иванович

Иногда, глядя на его старания перед начальством, дабы улучшить наш нищенский быт, кто-нибудь скажет;

– Ох и хитрый же ты, Македон! Ну и ловкач!

А он:

– А сто ты хотил? Ты хотил, стобы я дурак бил?! В ту первую встречу он принял нас, как близких ему друзей. По его совету ми заняли свободный темный уголок на верхних нарах.

– Ложитесь, товарищи, отдыхайте, пока можно, — сказал Фесенко и, сев на нары, снял заплечный мешок.

Так началась наша жизнь на новом месте.

Главным объектом работы этой колонны были каменоломни, куда ходили

иногда две трети заключенных. Остальных водили в поселок и к станционным путям, где лагерь достраивал угольные кагаты, готовил котлованы для каких-то специальных сооружений.

В первые дни нас поодиночке водили на допросы, а в конце июня состоялся суд. Немировский, тоже оказавшийся под конвоем, вначале вел себя на суде по отношению к нам начальнически, как обвинитель, представляясь этаким защитником Советской власти. Показывая на нас, он с пафосом говорил:

– Эти гады на воле мутят воду и мешают строить социализм и здесь затеяли волынку. Разве можно им верить, граждане судьи?! У них контра на лице написана…

Судья сразу же прервал его демагогическую речь:

– Не забывайтесь, Немировский! Здесь нет ни бытовиков, ни врагов народа. Здесь в лагерях находятся только заключенные, и вам, как начальнику колонны, поставленному органами НКВД на эту должность, об этом не следовало забывать. А вы не только забылись, но еще и навредили Советской власти.

У следствия, а затем и в ходе судебного разбирательства оказалось достаточно данных, чтобы вынести Немировскому справедливый приговор: он получил пять лет по статье 58 в дополнение к тем, что остались у него от первого приговора.

После суда мы возвращались в лагерь возбужденные и удивленные: кто бы мог подумать, что здесь, на краю света, в центре каторжной Сибири, есть правый суд, рассудивший все по закону!

В каменоломнях

Человек привыкает ко всему, даже к недоеданию. В весе мы потеряли много, никаких жировых отложений в нашем теле не осталось давным-давно. Зато крепли мышцы.

– Как Аполлон Бельведерский! — сказал однажды в бане Григорий, стряхивая с себя водяные катышки и оглядывая свои тощие телеса в ожидании, когда из вошебойки выбросят наши узлы с поджаренной одеждой и мы вытрясем из нее мертвых вшей.

На нем, как и на мне, повсюду выступали острые углы: кости грудной клетки над впалым животом, лопатки над ребристой спиной, ярко выраженный позвоночник, выпирающие ключицы, обтянутые, как у мумий, скулы.

– Да-а-а! — протянул я. — Вот только жаль, что ягодицы куда-то исчезли… У Аполлона, помнится, они были.

– Ну, то Аполлон, ему красота нужна, ему без этого нельзя. Для нас ягодицы — лишний потребитель… На скале они только помехой будут.

– Не скажи, через мякоть жесткий камень подушкой покажется, костям легче…

Эта знаменитая среди лагерников скала возвышалась над всеми окрестными сопками, в широком распадке которых ютился защищенный от ветров станционный поселок Ерофей Павлович. Она памятна тысячам и тысячам зэков, которые на протяжении

десятков лет бурили и долбили в ней отверстия, рвали ее аммоналом, кололи клином и кувалдой, с натугой ворочали ломами, крошили кирками и мотыгами — и все для того, чтобы добыть строительный материал, спустить вниз, а затем, когда подадут состав, в бешеной спешке погрузить его. Сотни тысяч тонн — не одна сотня составов ушла от ее погрузочной площадки с этим камнем, облитым потом, а нередко и кровью заключенных…

– Куда сегодня? — спрашивали по утрам бригадиры нарядчика, если с вечера не было наряда.

– На скалу, — коротко отвечал тот, стараясь больше не говорить на эту тему и не смотреть в нашу сторону.

– Откуда так много трехсотников? — удивится иной раз помощник по быту.

– Со скалы! — ответит ему с досадой бригадир. Не каждый мог заработать на ней полную пайку. А когда в лагере появляются покалеченные, то на вопрос "Где изувечили?" наверняка ответят:

– На скале.

Когда зэки хотят сказать о чем-то донельзя тягостном, трудном, они с горечью говорят:

– Как на скале…

Этот каменный карьер был отчетливо виден из окон поездов, идущих на восток или на запад. Без бинокля можно было рассмотреть на желто-сером его южном, склоне сотни копошащихся фигурок людей, согнанных сюда со всей страны.

Работать на скалу всегда шли неохотно, как в особую ссылку, как в наказание, потому что многим она давала то же, что и карцер: триста граммов хлеба и черпак баланды в сутки. Администрация знала, что длительные работы на скале одних и тех же бригад доводили людей до истощения, до полной потери сил, вызывали недовольство, протест и большое число больных и отказчиков. Но и не водить на скалу было нельзя: строительный камень нужен был всюду, а этот лагерь добывал самый дешевый в мире материал. Вот почему круглый год, в знойное лето и трескучие морозы зимой, в ветер и снег, дождь и метель, к скале ежедневно ползла под усиленным конвоем густая серая вереница заключенных.

В полдень, как обычно, сюда привозили перловую размазню без грамма жира. Повар аккуратно отмеривал харч строго по черпаку тем, кто накануне имел выработку. Трехсотники и полгорбушечники (получающие 500 граммов за половинную норму выработки) как прокаженные отходили в сторонку. Но были среди них и такие, что старались как-то втереться в очередь и под шумок получить желанное причастие, хотя это удавалось редко.

– Куда ты суешься со своим урыльником?! Ведь у тебя же вчера была пятисотка!

– Была у меня норма, курва буду!

– Эй, бригадир! Где бригадир?!

– Чей тут косарь пытается урвать незаработанное? Бригадир решает спор по списку, но "косарь" все же пытается подсунуть свою миску.

– Я вот как суну по едалу черпаком — сразу отучу косить! — кричит раздатчик, замахиваясь увесистой железной меркой.

– Отмерь ему хотя полпорции, — жалеет кто-то.

– Дай полакомиться хоть со дна!

– Нет у меня лишков, с кухни дано все по норме, сколько положено, и нечего канючить! Отчаливай!