Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак

Лейкин Николай Александрович

После появления в их доме музыкального ящика, бобровой шапки и охотничьего ружья Порфирий Васильевич уж не скрывал больше от жены, что он берет вещи в залог под выданные ссуды, да и нельзя было больше скрывать, так как совершенно ненужные для дома вещи накапливались и накапливались.

– Ростовщик вы, злейший ростовщик! Грязный человек! – говорила Катерина Петровна мужу, бросая на него презрительный взгляд.

– Что ростовщик – это верно, потому что приращением капитала занимаюсь, а что я грязный человек – это

отрицаю. Скажи мне на милость, в чем тут грязь?

– В чем! И вы еще спрашиваете – в чем! Впрочем, что же я… Свинья также не замечает грязи, в которой радостно валяется…

– Но-но-но… – погрозил ей Порфирий Васильевич. – Уж этого я не позволю. На все есть свои границы. Довольно.

– Удивляюсь я, как ваши товарищи по службе терпят вас.

– Напротив, они даже очень рады, что я начал давать деньги под залог. Прежде с них жиды брали по десяти процентов в месяц, а я беру меньше половины.

– А вот увидите, что даже само начальство, ежели узнает, что вы ростовщик, то выгонит вас со службы.

– Не думаю. Мой ближайший начальник занял у меня под вексель с двумя поручителями триста рублей. А впрочем, ежели и выгонят, то беда невелика. Выгонят – я уж тогда не негласную, а гласную кассу ссуд открою. Семьдесят-то пять рублей своего жалованья уж я всегда теперь наверстаю, когда у меня деньги есть. Да нет, не выгонят. Где выгнать.

Разговор этот происходил утром. Порфирий Васильевич сбирался на службу. Он подошел к жене и, стараясь улыбаться, сказал:

– Не хочешь ли ты сегодня опять сходить к папеньке и маменьке пообедать? А я пообедал бы у кого-нибудь из товарищей. Кухарке двугривенный в зубы на обед. Право, иногда не мешает в хозяйстве некоторую экономию сделать.

– Уходите, куда хотите… – презрительно отвечала ему жена.

– Да ты-то, ты-то… Стало быть, ты дома стряпать не будешь?

– Нет, нет. Я, может быть, совсем куда-нибудь уйду.

– Ну, совсем-то это, положим, нельзя… Как ты уйдешь совсем, ежели у тебя паспорта нет? Да и с какой стати ссориться? Право, я человек мирный и не желаю ссориться. А ты ступай к папеньке с маменькой и пообедай там, а я после обеда за тобой приеду.

– Бога ради, не приезжай. Не надо! – вскрикнула Катерина Петровна. – Оттуда я и одна знаю домой дорогу.

– Так в котором часу придешь домой?

– Приду. Но оставь ты меня, пожалуйста, в покое. Иди в должность!

– О, женщины, женщины! – вздохнул Порфирий Васильевич и ушел из дома.

Катерина Петровна дала кухарке денег на обед и тотчас же поехала к отцу и матери. Отца она еще застала дома. Поздоровавшись с ними, она опустилась на стул, закрыла лицо руками и заплакала.

– Что с тобой, Катя? Что с тобой? – бросились к ней отец и мать.

– Сил моих нет, не могу жить с мужем. Ради самого Господа, возьмите меня к себе, – говорила она сквозь рыдания.

– Да что такое опять случилось? Что

такое? Разве он опять что-нибудь такое?.. Ведь ты была им так довольна. Рассказывала, что он переменился.

– Ах, он все то же… Даже хуже теперь. Он гадина, самая мерзкая гадина. Я на лягушек смотреть не люблю… Лягушки мне противны. А он для меня хуже лягушки. Брр… Каждое слово его приводит меня в дрожь. Кроме того, теперь уж нет никакого сомнения, что он злейший ростовщик, самый грязный закладчик.

И Катерина Петровна принялась рассказывать свое житье-бытье за последние дни.

– И зачем вы только меня за него замуж выдали! Неужели вы не видали, какой это мерзкий человек! Ведь уж, – кажется, он даже перед самым венцом сказался и выяснился.

Отец развел руками.

– Ну, да уж теперь говорить нечего. И близок локоть, да не укусишь, – говорил он. – А теперь надо покориться своей участи. Покорись, да как-нибудь ладком… Сама покорись, а его старайся как-нибудь в руки взять.

– Как его возьмешь в руки! Не таковский это человек.

– Будь поумней, так и не таковского возьмешь. А брать тебя мне к себе как же?.. Это уж совсем невозможно. Столько денег на тебя истратили да брать!

Катя продолжала плакать.

– Был жених у меня хороший, с теплым сердцем, так нет, вы не отдали меня за него… А отдали за дрянь, за ростовщика.

– Это ты про Мохнатова-то, что ли? – спросил отец с насмешливой улыбкой. – Так где же это видано, чтобы за простого конторщика из мещан девушку с приданым выдавать!

– Конторщик… Что такое конторщик? Вы сами ведь когда-то были приказчиком.

– Верно, но и был холостым, пока в люди не вышел. В люди вышел – женился. А ведь Мохнатову сорок рублей в месяц цена.

– Вздор. Нисколько он не хуже Порфирия Васильича. Что такое Порфирий-то Васильич? И ему только семьдесят пять рублей в месяц цена.

– А семьдесят пять рублей в месяц – так почти аккурат вдвое. Да, наконец, когда он к тебе сватался и мы наводили об нем справки на службе, то там сказали, что он сто двадцать пять рублей в месяц получает. Конечно, там наврали, по его просьбе наврали. И все-таки Порфирия с Мохнатовым ровнять нельзя. Твой муж Порфирий – чиновник, на государственной службе состоит, стало быть, благородный.

– Подите вы! Благородства у него вот на столько нет. Катерина Петровна показала кончик мизинца.

– Ты все про внутреннее благородство… А я про наружное благородство, про чин, про звание… Мохнатов… У Мохнатова ничего впереди, а этот может в гору пойти.

– Выгонят его со службы за ростовщичество, выгонят, прежде чем он в гору по службе пойдет. Он даже сам мечтает уйти со службы, чтобы настоящую гласную кассу ссуд открыть.

– И все-таки останется благородный, и ты будешь благородная. А Мохнатов… Что такое Мохнатов? Тьфу… Отставной козы барабанщик.