Не в счет
Шрифт:
Почему-то в ушах из всего сказанного стояла именно эта фраза.
Она билась внутри головы, заглушая гвалт коридора. Она звучала громче, чем оклик Ивницкой, которая с Измайловым у окна стояли. Они разговаривали, обсуждали что-то бурно, пока меня не заметили.
И рукой Полька махнула.
Они… они явно ждали зачётки, которые сразу в руки отдают только не сдавшим. Остальные же ждут конца экзамена.
Они сдали и ждали, а я…
Я отшатнулась.
Ни видеть, ни тем более общаться даже с ними я в тот момент не могла физически. И столь же физически я ощущала стену, которая
Мне вот не светит.
Закончилась сессия и… медицинский тоже, к которому особой любви и восторга я никогда не испытывала. Шла в него, потому что в школе математика и общество интересовали ещё меньше, чем химия, а при мысли о каком-нибудь филфаке в будущем зевалось.
Тут же… всё-таки было интересно.
Трудно, больно, нервно, но интересно.
Весело.
Тут была Ивницкая, с которой, сокращая путь и вызывая возмущения старосты, мы сквозь забор в пятый корпус напрямую пробирались. Мы прогуливали — кому нужна современная научная картина мира — лекции, соображали коллективным разумом задачи и первыми вылетали из всех кабинетов. Мы танцевали, хохоча до слёз, что-то неописуемое под «Чунга-Чангу» на биохимии в один из перерывов, когда мозг от количества формул и умных слов плавился и через уши улетучивался.
Тогда Катька снимала нас на телефон и в редкий раз не ругала.
Расписывали доску очередными реакциями Злата и Лера, спорили, как правильно будет, и стул, чтобы всё уместить и до самого верха достать, они приставляли.
А Артём, заполняя весь кабинет басом, гудел про воскресную рыбалку с дедом, улыбался своей заразной улыбкой до собравшихся у глаз морщин.
Наша группа.
Она тоже… была.
Резкая и приторная, занудная и безалаберная, болтливая и молчаливая, умная и глупая. Такая разная, но всё одно… неидеально дружная, своя до восьмого чуда света в лице Валюши. Мы не общались неделями, ругались вдрызг, делились — только никому! — секретами и ответами, что к концу дня хранились всей группой в полном составе. Мы знали, что для любого кипиша или помощи есть четырнадцать человек, каждому из которых можно позвонить всегда.
Проверено.
Вещи и мебель, когда переезжала Катька, мы таскать помогали. И все сессии отмечали в полном составе то в барах, то клубах.
А ещё… был Измайлов.
Невозможный, невыносимый и необходимый мне Глеб Александрович, на халат которого я однажды с особым усердием цепляла половину пары ручку. Делала большие и честные глаза, когда ко мне оборачивались и брови показательно хмурили.
Он обхватывал, удерживая, мою голову руками, не давал отвернуться от проводимого ФГДС, которое смотреть я отказывалась категорически. И в ухо, требуя не жмуриться, он насмешливо шептал.
Я с чувством полного садистского удовольствия звонила и будила его по утрам. Один раз вместо меня набрала Ивницкая, была послана в далёкое пешее, о чём ещё полгода она мне обиженно напоминала.
Теперь этого всего не будет.
Или будет, но без меня.
Моя учёба закончилась, осталась в прошлом с литрами кофе из автоматов, талмудными переписками-записками на занятиях и поездками от корпуса до корпуса
Финита ля комедия.
Конечная станция, поезд учёбы дальше не идет. При выходе из вагона не забудьте аттестат и академическую справку…
До дома я добралась на автопилоте.
Справилась и разрыдалась только там. Только — как сама себе и пообещала — когда дверь квартиры закрылась, а я сползла по ней на пол. Не удержалась больше на ногах, что подкашивались и ватными казались.
Я проревела под этой дверью, не снимая даже кроссовок, до сумерек. Я позвонила — ещё по дороге — только Еньке, рассказала, уложившись всего в пару слов, а после отключила телефон.
Не включила его и на следующий день, в который по квартире, прижимая к груди сову, я бесцельно шаталась. Из комнаты через коридор на кухню, обратно и к окну, которое Измайлов когда-то делал.
При мысли о нём слёзы катились снова.
Уже беззвучно.
Они текли, доказывая, что из воды на много процентов, мы состоим. Они переходили в судорожное дыхание и всхлипы, а после, заставляя задыхаться и сгибаться пополам от боли, наворачивались и бежали вновь.
Не выходило успокоиться.
Скакали хаотично мысли, обрывались и появлялись, они размывались слезами. Чередовались воспоминания, отпечатки памяти, которые врезаясь друг в друга и в голову, плыли перед глазами вместе с квартирой.
Она же была залита солнечным светом, после — уличными фонарями и лунной дорожкой, следом за которой первые лучи солнца опять появились.
И новый день пришёл.
И уже завтра — у них, не у меня — будет фарма.
Кажется, раскачиваясь вперёд-назад и всё так же прижимая сову, я зависала именно на этой мысли. Ненавидела себя за то, что чёртовы рецепты выучить лучше не могла, и Тоху за то, что принципиальным и правильным идеалистом был.
…если бы он…
…если бы я…
В дверь затарабнили, когда стянутые от высохших слёз щеки я запоздало вытирала. Уже не рыдала, истратив все запасы и устав шмыгать опухшим носом. И глаза, ставшие азиатскими, я чайными пакетиками залепила.
Решила, вздрогнув, что открывать — кто бы там ни был — не стану.
Я никого не жду.
Не хочу видеть и говорить.
— Калина!
Тем более, не хочу видеть… Измайлова.
Или, что вернее, ему меня вот такой, зареванной и жалкой, видеть точно не стоит. Тонкая аристократическая организация не переживет.
И моя самооценка тоже.
— Калинина, открывай!
Он орал на весь подъезд, сотрясал, кажется, кулаками мою дверь, что железной была, а потому стучалось… громко.
Гремело.
— Я знаю, что ты дома! Алина!!! Немедленно открой!
Не могу и не хочу.
А к двери я подошла… просто.
— Калинина, мать твою, тебе двери выбить?!
И соседей всех заодно поднять.
Хотя они и так, пожалуй, уже всполошились и впечатлились.
Я, впрочем, тоже.
Кричащего Глеба Александровича я никогда раньше не слышала и не видела. Он матерился, бросался язвительными комментариями, временами пошлил, поднимал выразительно брови, но никогда и ни при каких обстоятельствах не орал.