(Не) верю. В любовь
Шрифт:
— Родной, — из глаз градом катятся слёзы, а я глажу ладонью щёки Димы.
— Прошу тебя, не плачь. Ксюша сказала, чтобы я рассказал. Я не хотел, чтобы ты знала.
— Я должна была это знать, Дима. Давно должна была знать, — шепчу, глотая слёзы. — Скажи только одно, мама знала?
— Знала. Ещё как знала. И сама принимала активное участие, — горько улыбается Дима. — Если бы ты только знала, мелкая, как я её ненавижу.
Я опускаю голову и лбом вжимаюсь в лоб Димы. Мой брат, мой любимый человек, моя половина души, которую я, полагала, потеряла. И сейчас я ненавижу мать. Ненавижу так сильно, что хочется
— Алиса, они оба прикрываются верой, чтобы делать свои грязные дела. Они говорят о Боге, о смирении, о прощении, — голос Димы дрожит от гнева, — но это всё ложь. Лицемерие. Они используют веру как щит, чтобы оправдать свою жестокость. Мать всегда была мастером манипуляции. Вспомни, как она обманывала папу. Как предала его, когда он болел. Мы с тобой пытались вытащить его из депрессии, пока она спала с очередным мужиком.
— Он умер не от рака, а от тоски, — шепчу тихо, озвучивая то, что так давно крутится в моей голове.
В комнате пахнет болезнью и отчаянием. Я приоткрываю окно, чтобы проветрить, распахиваю шторы, чтобы впустить больше света в комнату. Но несмотря на солнечный день, в комнате стоит угнетающая атмосфера. Будто достигая окон нашей квартиры, солнечные лучи теряют свою яркость. Я поворачиваюсь к кровати и смотрю на папу. Человек, лежащий под одеялом мало напоминает того жизнерадостного и лучистого мужчину, который год назад катал меня на баранах. Я сажусь на край кровати, осторожно беру папину руку. Она кажется такой хрупкой, будто сделана из тонкого стекла, которое может треснуть от любого неосторожного движения. Его пальцы слабо сжимают мои, но в этом едва уловимом пожатии я чувствую всю его любовь, нежность и благодарность. Он смотрит на меня, и в его глазах, некогда полных энергии и смеха, сейчас виднеется лишь глубокая усталость и тень боли. И я знаю причину этой боли. Мать. Её измена. То, что её снова нет дома. Я улыбаюсь, стараясь быть сильной, но внутри всё сжимается от бессилия. Я ничем не способна помочь папе.
— Как ты, папочка? — спрашиваю я, хотя прекрасно знаю ответ.
Он кивает, пытаясь улыбнуться, но улыбка получается кривой, словно ему не хватает сил даже на эту слабую эмоцию.
— Всё хорошо, доченька, — шепчет мужчина, и его голос звучит так тихо, будто доносится издалека.
Я хочу сказать что-то ободряющее, но слова застревают в горле. Вместо этого я глажу его руку, пытаясь передать через это прикосновение всё, что не могу выразить словами.
Нам с Димой девять лет, но мы оба понимаем, что смерть стоит на пороге нашего дома. Отцу поставили диагноз всего семь месяцев назад. За полгода мы с моим двойняшкой резко повзрослели. Из беззаботного детства нас за шиворот швырнули во взрослую жизнь, где каждый день наполнен стонами боли, запахами медикаментов и полной отрешённостью матери.
Мы с Димой больше не играем в войнушку с Мишкой. Теперь наша война — это тихие разговоры за закрытыми дверями, когда с кем-то громко разговаривает по телефону на кухне и звонко смеётся, будто ничего не происходит. А мы сидим в комнате,
За окном шумит жизнь — слышен заливистый смех детей, голоса прохожих, гул машин. Но здесь, в этой комнате, время будто остановилось. Каждый день похож на предыдущий, и каждый день я вижу, как папа слабеет. Иногда мне кажется, что болезнь не просто забрала его силы, но и украла кусочек его души. Но я знаю, что это не так. Не болезнь виной тому. Совсем не болезнь…
— Папа, я так тебя люблю, — шепчу со слезами, не имея больше сил держаться.
— А я тебя, моя принцесса. Девочка моя, пообещай мне, что будешь счастлива. Пообещай, что будешь любима.
Тогда я кивала, обещала, но не совсем понимала, что обещаю.
И сейчас, кажется, мне пришлось время исполнить своё обещание.
Я тогда ещё не знала, что то был наш последний разговор. Он говорил о любви, а думал только о нашей матери.
— Он получил удар в спину, — тихо говорит Дима. — В момент, когда любимая женщина должна была быть рядом и поддерживать, она… Когда так сильно любишь, как любил он, это убивает, — брат говорит это с пониманием дела.
— Дима, я больше не вернусь туда, — говорю твёрдо. — И я больше никогда не хочу её видеть. Я понимаю, что ненавижу её.
Брат поднимается и улыбается.
— Проснулась, мелкая? — и столько гордости в его голосе, что в горле встаёт ком.
— Жаль, что ты раньше не рассказал мне обо всё, Дима, — я качаю головой. — Я слишком сильно боюсь отчима. И её тоже. Я не могу быть уверена, что завтра не пожалею о своём решении. Страх перед ними выше меня.
— Алиса, — Дима вдруг резко поднимается с колен, выпускает мою ладонь и отходит к окну, — ответь, пожалуйста, на один вопрос. Он может показаться тебе… Он может ранить тебя, но я должен спросить.
Смолкает. Низко опускает голову и сжимает подоконник до громкого скрипа.
— На какой вопрос ты хочешь получить вопрос?
— Этот… блин… как же сложно… — Дима ерошит волосы, запрокидывает голову назад, а потом поворачивается резко ко мне, и я вижу, что в его глазах стоят слёзы.
— Димочка, ты чего? — я теряюсь, оглядываюсь.
— Он тебя насиловал? — спрашивает, вскидывает руку и зубами прикусывает костяшку большого пальца.
Я замираю в ступоре, опускаю голову на свою руку и отрицательно мотаю головой.
— Нет, — сначала тихо. — Нет! — уже более твёрдо. — Он просто любил заставить меня раздеться до нижнего белья, когда мать меня избивала, чтобы наслаждаться видом синяков на теле. Он меня… — тошнота подкатывает к горлу. — Прикасался своими мерзкими руками, мог по попе шлёпнуть. Или зайти в ванную, когда я моюсь, чтобы убедиться, что я не занимаюсь рукоблудием.
— Мразь. Пидор. Почему ты не говорила мне? Тупой вопрос, да, — ерошит волосы. — Алиса, прости.
Подходит, опускается на колени и целует мои пальцы.