Не влюблены
Шрифт:
– Это имеет отношение к тому, что мы здесь делаем?
Я облизала кончики зубов.
А правда имеет? Нужно ли мне это знать? Или я просто испытывала неоправданное, нехарактерное для меня любопытство к этому мужчине, которого давно пора вычеркнуть из своей жизни и разума?
– Я записываю данные о росте микроорганизмов каждые тридцать минут и каждые пятнадцать проверяю условия в камере влажности, просто на всякий случай. – Я оторвала взгляд от его сложного лица, отвернулась и надела лабораторный халат.
Когда обернулась,
Лабораторный халат Джея был больше моего, но оказался мал для Эли. Он надел резиновые перчатки с легкостью, которая должна быть только у того, кто каждый день посещает лабораторию, или у серийного убийцы. Я уставилась на его руки, растягивающие латекс, и подумала:
«Это опасно. Он и я не должны быть вместе в одном помещении».
– Когда мне было восемнадцать или девятнадцать, – сказал Эли, – я работал в лаборатории в качестве младшего научного сотрудника, и случайно перепутал настройки резервуара с жидким азотом. Моя лаборатория потеряла несколько важных клеточных линий, которые хранились в ней. Это была глупая ошибка, которая отбросила их исследования на недели назад, – он прикусил щеку. – Все предположили, что это была техническая неисправность, и я позволил им так думать, хотя и чувствовал себя чертовски виноватым. В следующем семестре я перешел в другую лабораторию.
Я удивленно уставилась на него.
– Зачем ты мне это рассказал?
Его губы скривились.
– Просто признаюсь тебе в кое-чем ужасном. Я подумал, что это может быть нашей фишкой.
Я вспомнила машину. Свое признание о брате, его признание о сестре, и вдруг сказала:
– Однажды я случайно раздавила череп мыши, когда надевала ей на ухо идентификационный зажим, – я сглотнула. – Аспирант, который курировал меня, сказал, что в этом нет ничего особенного, и я притворилась, что мне все равно, но я не могла с этим справиться. С тех пор я не работаю с лабораторными животными.
Эли ничего не сказал, и не отреагировал никак иначе, как и тогда, в машине. Мы просто смотрели друг на друга без разочарования и взаимных обвинений. Просто два ужасных человека с ужасными историями, которые больше судили себя, чем друг друга. Я первой отвела взгляд, когда больше уже не могла этого выносить, взяла яблоко и пошла в камеру влажности. Эли последовал за мной, и я не возражала.
– Здесь жарко, – прокомментировал он. – Пломба вскрыта? Я могу взглянуть.
– Здесь просто очень мало места, и мотор постоянно работает. Готов? – я запустила таймер прежде, чем он успел ответить.
Надо признать, он был хорошим помощником. Знал, как, где и что регистрировать, не просил повторяться и ни разу не выглядел скучающим, пока я снимала показания. Он задавал вопросы о моих исследованиях, о компании, о работе, которой я занималась до прихода в «Клайн», но, казалось, инстинктивно понимал,
Было понятно, что с его стороны это лишь поверхностный интерес, поэтому я отвечала на большинство вопросов, понимая, что эти сведения никак не навредят Флоренс. В «Клайн» мы выполняли важную работу, а Флоренс была фантастическим лидером. Я хотела, чтобы Эли знал, как многого мы достигли, а еще я хотела, чтобы он чувствовал себя злодеем из-за, пусть и законных, но аморальных планов «Харкнесс» относительно нашей компании. Но он не казался расстроенным, только слушал и задавал вопросы. Но прежде всего, он казался полностью в своей стихии. Как будто его место было в лаборатории.
– Сколько времени прошло? – спросила я, беря новый наконечник пипетки.
– Меньше пяти минут...
– Я имею в виду, с тех пор, как ты в последний раз был в лаборатории.
Он оторвал взгляд от блокнота и посмотрел на меня с непроницаемым лицом. Такое можно сделать только намеренно.
– Не считал.
О, он считал. Знал с точностью до дня. Я была уверена.
– Почему бросил?
– Не помню.
Мы стояли так близко, что я практически могла осязать ложь, которую он произнес.
– Ты не помнишь, почему решил быть менеджером хедж-фонда, а не ученым?
– Ты действительно мало что знаешь о частных акциях, не так ли?
Я крепче сжала пипетку.
– Зато ты много знаешь о пищевой инженерии.
– И что это нам дает?
– Ничего. Потому что нет никаких «нас». – Я так стиснула руку, что случайно надавила большим пальцем на выталкиватель пипетки и уронила наконечник. – Черт!
Я опустилась на колени и нагнула голову к полу.
– Вот, держи.
Я подняла глаза. Сидя на корточках передо мной, Эли протягивал ладонь, где лежал наконечник.
Слишком близко.
Ближе, чем когда-либо с той ночи.
– Спасибо, – сказала я, но наконечник на забрала: не знала, могу ли доверять Эли.
Он смотрел на меня так, словно мог заглянуть мне в голову и увидеть, какой беспорядок там творится. Взял мою руку, осторожно разжал и положил наконечник на ладонь, а потом нежно сжал.
Между нами было два слоя перчаток, и я едва ощущала тепло, но Эли держал меня так, будто имел на это полное право.
Мое сердце забилось где-то в горле, а к щекам прилил жар.
– Ты думала об этом так же много, как и я? – голос у него был хриплым, скрипучим из-за того, чему я не решалась дать название, но могла бы легко определить состав.
– Я не знаю, как много ты думал об этом.
Он тихо рассмеялся.
– Много.
– Тогда, да. – Я облизнула губы, и почти взмолилась, чтобы Эли не смотрел на мой рот таким взглядом.
– Я хотела бы, чтобы был способ закончить это.
– Рута, – он сглотнул,– думаю, есть способ.
– Какой?
– Ты его тоже знаешь.