Не время умирать
Шрифт:
Оля открыла рот для ответа, потом до нее дошло, что в словах любимого человека рациональное зерно присутствует. Закрыла. Глянула строго-вопросительно. Колька пояснил мысль:
– Я имею в виду, что правильно решили наверху. Порядок и в книжках нужен. Пусть заберут от греха подальше, проверят с академиками, переведут на русский, а уж потом пусть детки хоть до дыр зачитают.
Ольга прищурилась:
– Это ты-то толкуешь о порядке?!
– Толкую, – признал он. – А чем недовольна-то? А еще будущий
Гладкова надулась и замолчала. Колька, втихую насладившись триумфом, примиряюще возобновил беседу:
– Пес с ними. Между прочим, знаешь, кто к нам вернулся?
– Кто же?
– Алька Судоргин!
Оля удивилась:
– Ну надо же! Я думала, его папа уже где-нибудь так высоко, что отсюда не видать.
– Вот нет, въезжают. Сам видел, когда к тебе сюда шел. Как раз с подводы сгружали пианино. Мама и бабуля бегают-суетятся, а Алька, представь, помогает ломовикам!
– Алька? Ломовикам? Ври больше.
Алька, старый знакомый, бывший Колькин одноклассник, в жизни ничего тяжелее ложки с кашей не поднимал. Единственный сыночек и внучок, чахлый, сызмальства в шалях и платках, до бровей накачанный рыбьим жиром, с пяти лет в музыкальной школе – и на тебе!
Однако Колька настаивал:
– Именно Алька, и на самом деле помогал. Честно пытался. Ничего, физкультуркой годик-другой позаниматься, и с десяток кило прибавит – и будет окончательно нормальным человеком. Хотя что я, он по умственной части. Ну, обнялись, поболтали…
– Чего это они вернулись, где пропадали?
Колька, припомнив, признал, что Алька как-то смутно об этом говорил:
– Дядю Борю перебросили на другой фронт, что ли. Честно сказать, я не вникал. Зато вот! Вашего халдейского полку прибыло: он в педучилище учится, на заочном.
– Здорово, молодец. А вроде в филологи хотел.
– Он и теперь словами сыплет, правда, какими-то странными. Поспрашивал о судимости с таким умным видом да как начнет сыпать: «ходатайство», «надлежит», «обязуется» и прочее в том же духе.
– Разносторонне развитая личность, – рассеянно заметила Оля и, спохватившись, глянула на часы: – Ой, уже можно, как думаешь?
– Почем мне знать?
Она, не слушая, бормотала что-то про чувствительность, пробу ногтем, толщину эмульсии, произносила какие-то заклинания, а сама, как опасливая ворона, подкрадывалась к шкафу с пленкой все ближе и ближе. Хмуря брови, что-то приговаривая, то тянула к нему руки, то, снова взглянув на часы, отдергивала, точно обжегшись. Снова тянула, вновь отдергивала. Наконец, решившись, открыла шкафчик, извлекла пленку.
Стало неловко, точно подглядываешь за чем-то важным и сугубо личным делом – Колька и отвернулся и сидел, старательно глядя в стену, пока дрожащий, ломающийся голосок Оли не позвал:
– Коля. Тут что-то… жуть какая.
Руки
И все-таки видно, что какая-то кукла-негритянка лежит на траве. Колька почуял гадливость, и, признаться, у него поджилки затряслись. Большая кукла, голая, ноги бесстыдно вверх, и то место, которое должно было быть закрыто трусами, истыкано чем-то острым. Белые волосы веером, брошен на них какой-то цветок типа василька, их много растет по обочинам. Оба глаза выдавлены, а на месте рта – дыра, скол от уха до уха.
«Ну, поглумились и бросили, что тут такого? Просто кукла», – подумал Колька и нарочито грубовато, подтрунивая, спросил:
– И что с того, чего ты-то раскисла? Игрушка же.
– Игрушка, – подтвердила Оля, с трудом передохнув, – только зачем же так? Красивая и как живая, образ же человеческий.
Последнее слово она произнесла так, что Колька понял – готово дело, сейчас дождь начнется. Сурово призвал к порядку:
– Оставь детство. Это не живой человек, всего-навсего кукла. Глупые дети игрушкам головы отрывают, выкручивают руки-ноги. Что ж теперь, по любому пупсу рыдать?
– Оно дело – просто ломать. Так не выкалывают же глаза, не бьют, не колют, да еще где.
Все, беда на подходе. Колька уже слышал в ее голосе слезливые нотки.
– Так, закрыли тему. – И, отобрав у нее злосчастную пленку, повесил обратно в шкаф. После чего, обняв, повел прочь из лаборатории домой. Какие уж тут купания?
Ему и самому стало не по себе от этой дурацкой картинки. В войну насмотрелись потерянных игрушек, но – и Колька это отлично помнил – все к ним относились как к детям. Нежно то есть. Одна потеряла – вторая подобрала, вымыла, косичек наплела, обшила.
«И кукла-то какая красивая, видно, что дорогая. У кого рука поднялась?»
…Проводив любимую плаксу домой, Колька понял, что надо заглянуть в фабричную общагу.
В комнате, где обитали Пельмень и Анчутка, вполне ожидаемо оказался домосед Андрюха, паяющий у окна очередную штукенцию. Не отрываясь от раскаленного жала, придавая шву одному ему видимое совершенство, поприветствовал:
– А, Никол?
– Здорово. – Колька пожал выдвинутый локоть.
– Как вообще жизнь-то? Рассказывай, – пригласил Пельмень и уточнил: – Там, под койкой, имеется.
Колька извлек банку, в которой плескалось на несколько стаканов «Жигулевское», и достал две плотвички. Выслушав историю про первую волнительную пробу их общего с Ольгой творения, Андрюха вынес из нее то, что было интересно ему: