Не время умирать
Шрифт:
– Родил сына. Ну попытку-то сделал, – пробормотал в сторонку Андрюха.
– …Если поможет снова встать на ноги оступившемуся человеку! – покраснев сверх меры, твердо закончила Тося.
Вот это комический номер. Колька искренне наслаждался и потому не без сожаления положил всему конец. Галантно полуобняв Латышеву, деликатно развернул ее к выходу:
– Обязательно придем, только вот сейчас допаяем!
– Да шнурки отутюжим, – добавил Пельмень, серьезный, как на собрании.
Выведя Тосю за порог, Колька тотчас залился горячим
Милка-то, оказывается, все это время торчала в коридоре и, учитывая приоткрытую дверь, слышала все – если только не глухая. Тут еще, как на грех, Андрюха крикнул:
– И корове своей передай: еще раз на улице крашеную увижу – ацетоном морду ототру!
Колька сделал вид, что ничего не слышал, Мила – тоже, лишь поджала губы.
«Ну так-то, если ее в самом деле отмыть да переодеть… Нет, серьезно. Нарядная – жуть! Глаза, положим, красивые, огромные, темные – точно как у коровы. Но так густо подмалеваны, что не поймешь, где кончается природный орган зрения и начинается нарисованный. С губами такая же история. На глупой голове – вавилон черных кос, как змеиное гнездо, как сваленные канаты. А уж расфуфырена – аж глаза режет! Вырез на кофте чуть не до пупа – это с утра-то! Чулки сеткой, юбка в обтяг, тьфу – да и только».
Тут до Кольки дошло, что невежливо просто стоять и пялиться, он поздоровался и сказал зачем-то:
– Простите.
– Ничего, – проговорила она, и они с Тоськой пошли прочь, как шерочка с машерочкой.
«А ходит-то – ну как груженая лодка. Так кормой виляет, что с непривычки и вытошнить может».
Пожарский с облегчением спасся обратно в комнату, дверь закрыл, послушал какое-то время и, когда шаги окончательно стихли, заржал сперва сдавленно, потом в голос.
– С чего вдруг? – флегматично спросил Андрюха, закуривая и выпуская дым в окно.
– Сил моих нет, – простонал Колька, вытирая слезы, – ты вот распинался про Милку, а она в коридоре паслась.
– Да и пес с ней. Будто сказал что-то неведомое – мымра и мымра. Пусть пойдет и кидается головой в навоз.
– И снова петрушка, бригадмил, едреныть! Вот свербит у них. Тоська, значит, вместо Маринки организовывает мароприятия. Как ты с ней… того, общаешься?
– Ни того. Прошу без намеков! – потребовал Андрюха. – К тому же, если серьезно говорить, как раз с бригадмилом идея толковая.
– Да ладно тебе.
– Это ты просто не знаешь, что у нас тут творится.
«Ну началось». Пожарский давно уж понял, что, несмотря на постоянные Андрюхины язвы в Тоськину сторону, они оба – два сапога пара. Не могут отвернуться там, где это совершенно необходимо. Только Латышева бегает и призывает, а Пельмень – сидит, паяет и ворчит.
Похоже, приятель никак не раскачается, чтобы рассказать, в чем суть. Полагая, что Андрюха снова влез не в свое дело, наткнувшись на какую-то хозяйственную махинацию, Колька заметил:
– Что, снова что-то тырят?
Но, как выяснилось, Пельмень имел в виду
– Ребята и девчата понаехали распущенные. И откуда они такие взялись? Вроде бы оргнабор, сознательный люд, а приезжают в город – и как с цепи срываются.
– Так-таки все?
– Не все, но многие. Девчата вон штукатурятся, как в портовом кабаке, пацанва бухает, точно дома не нажрались. Порядочный люд на танцы теперь ни ногой. Ну а где кобеляж да водочка, там все, что угодно, может случиться.
Колька предположил, что друг сгущает краски.
– Что плохого в том, что народ в свободное время на свои кровные гуляет?
– Свои кровные, если излишки, домой надо отправлять да радоваться, что есть кому, – сурово заметил Андрей, – а не тратить на пагубу. Это всегда так: как только жирком обрастают – и тотчас безобразие.
– Ну, я думаю, не такое большое. У нас не разгуляешься.
Пельмень сплюнул за окно:
– Это у нас-то? Шутишь ты, что ли? В райотделе полторы калеки и дед одноглазый, куда им везде поспеть.
Колька, изобразив энтузиазм, поторопил:
– Так что сидишь-то? Пошли народ образовывать?
– Я не могу. Я несознательный, – покаялся Андрюха и снова перескочил на другую тему: – А вот ты говоришь – кукла.
Пожарский чуть не поперхнулся:
– Это когда? А, да. Я забыл уж. Пустяк.
Но Андрюха продолжал вязаться:
– Говоришь – пустяк. А я вот, веришь ли, с войны на изуродованных пупсов смотреть не могу. Насмотрелся.
– Я тоже, – признался друг.
– Вот, и ты. И Ольга. И Светка. И Яшка. И Тоська. Это уж не вытравишь, всем вспоминается человечина искореженная. А тут, значит, кто-то деньги имеет…
– Это почему ж?
– У тебя есть фотоаппарат?
– Нет, зачем он мне?
– Я к тому, что вещь дорогая, не у каждого имеется. У этого забавника есть. И кукла… хорошая, говоришь?
– Красивая. Большая, волосы эдакие…
– Во-о-от, небось фарфор, вещь тоже недешевая. И вот, имея фотоаппарат, вместо того чтобы самолеты, птичек там фотографировать, футбол – надо сначала испортить дорогую вещь… не пожалеть времени, чтобы такое вытворить с бедным пупсом… да и не пупс. На человека похожа. Да еще на все это пленку тратить! Тьфу! – Андрюху передернуло. – Сей секунд шерсть по хребту поднимается.
Тут он, как бы спохватившись, перевел разговор на какую-то ерунду, и Колька засобирался домой. Прощаясь и пожимая руку, Пельмень все-таки снова вернулся к вопросу, который задел его за живое:
– Надо бы Витьку Маслова за жабры взять.
– За что? – удивился Колька.
– За жабры.
– Я к тому – по какой причине?
– Выяснить: у кого, жучара, сторговал «Федю».
– Зачем это?
– А для вообще. Для сведения. Такого выдумщика, с фантазиями, неплохо бы знать. Сначала котят вешают, а то вот кукла без глаз, без ног – и «чё такова», а потом и до людей доходит.