Не все были убийцами
Шрифт:
На следующее утро все выглядело гораздо приветливее. Меня разбудили соседи по комнате. Все кровати стояли вплотную одна к другой - можно было, не вставая со своей, перелезть на соседнюю, чем и занимались лежавшие на кроватях дети. Моя кровать стояла очень близко от двери - чтобы открыть ее, достаточно было просто протянуть руку.
Нас повели в большую умывальную, но, к частью, там можно было не снимать трусы. Те, у кого не было с собой, получили даже мыло и зубные щетки. Потом все пошли в импровизированную столовую. Мы сидели за длинными столами. На завтрак нам обычно давали молоко, много
Я чувствовал себя так плохо, что пропало даже желание есть. Днем меня клонило ко сну. Ночью же я часто не мог уснуть и плакал, укрывшись с головой одеялом. Я был в совершенном отчаянии и думал лишь о том, как вернуться обратно. Эрна наблюдала за мной с возрастающим беспокойством. Я буквально чувствовал, как растет ее страх.
Через три дня Эрна отвела меня в сторонку. “Нам нужно поговорить”, - сказала она.
– “Как ты считаешь?”
Я ничего не ответил, только посмотрел на нее.
“После обеда - это самое удобное время - мы с тобой пойдем погулять”.
Сказав это, она заторопилась - ее надо было вовремя быть в столовой. Она шла очень быстро, и я с трудом поспевал за ней. Остановившись, она обернулась и без обиняков спросила, хочу ли я вернуться в Берлин.
Я утвердительно кивнул.
Знаю ли я, где моя мать?
Я кивнул снова.
“Ах ты маленький наглец! Что ты натворил! Ты думал - это игра, интересное приключение?” - набросилась она на меня.
Я расплакался. Мне было невмоготу ее слушать, хотелось спрятаться, исчезнуть. Но Эрна не обращала внимания на мои слезы. “Да знаешь ли ты, какой опасности меня подвергаешь? А какие неприятности из-за тебя могут быть у немецкого Красного Креста? А о нашей шведской приятельнице и говорить нечего. Какая муха тебя укусила?”
Она не могла прийти в себя от негодования. “Сейчас же скажи мне, где твоя мать”.
“Нет!” - закричал я.
“Я очень легко могу это узнать. Если я сейчас сообщу в гестапо, что к нам прибился какой-то мальчик без документов, мне поверят, а тебя будут допрашивать до тех пор, пока ты не скажешь, где находится твоя мать”.
Она замолчала, ожидая моей реакции. “Ну, так где же твоя мать? Все еще в Берлине?”
Я молчал.
“Господи, должна же я как-то привезти тебя обратно!” Она обняла меня и прижала к себе. “Я ведь только хочу знать, куда тебя везти - в Берлин, в Коттбус или в Финстервальде”. “Но ты говорила о гестапо!”
“Кто-то же должен попугать тебя! А то до сих пор, кажется, тебе было все нипочем!”
Она улыбнулась мне, и лицо ее мгновенно преобразилось. Она излучала доброту, глаза ее смеялись. Неожиданно для самого себя я обнял ее. Мне никуда не хотелось отпускать ее. Она гладила меня по голове.
“Ты доставляешь мне цорес”, - сказала она.
От неожиданности у меня пересохло в горле. “Откуда ты это знаешь?” - спросил я.
“Что?”
“Цорес - это по-еврейски”.
“Ну вот, теперь я еще и еврейский знаю!” - засмеялась она.
– “Дома у нас всегда так говорили. Может быть, Гитлер обращался бы с вами по-другому, если бы вы ему растолковали, что такое цорес”.
Я взял ее под руку, и мы медленно пошли в столовую.
“Значит,
“Да”.
“А ты знаешь, какое горе ей причинил?”
“Да, теперь я это понял”.
Она сочувственно кивнула. “Остается только надеяться, что твоя мама не натворит глупостей. Вы, конечно, скрываетесь? Как же трудно будет отвезти тебя в Берлин! Все матери отправляют своих детей оттуда, а ты хочешь назад. И вот что я тебе скажу”. Она остановилась. “Я делаю это только ради твоей матери. Всего бы лучше - оставить тебя здесь, да еще поколотить за твои проделки. Ладно, не нервничай. Я что-нибудь придумаю. И перестань плакать по ночам - дети слышат!”
Спустя несколько дней Эрна вошла в помещение, где у нас были импровизированные занятия, и во всеуслышание объявила: ей сообщили, что мой отец сейчас в отпуске и приехал с восточного фронта в Берлин. Отпуск у него только два дня, и он очень хочет повидаться со мной. Поэтому я после обеда должен собрать свои вещи и быть готовым к отъезду.
Однако отправиться в путь мы смогли лишь вечером. В Страсбурге мы четыре часа ждали поезд и только на рассвете, смертельно уставшие, приехали в Берлин. Эрна Нихоф отпросилась со службы, чтобы “отвезти меня на свидание к отцу, приехавшему в отпуск с восточного фронта”. “У меня остается еще два дня, и я могу навестить сестру, Я уж и забыла, как она выглядит”, - объяснила мне Эрна. Потом она предложила, если я хочу, сопровождать меня в поисках матери. По мнению Эрны, вместе с ней мне будет безопаснее.
“Наверное, я смогу лучше объяснить маме твое отсутствие”, - ласково улыбнувшись, прибавила она.
“Если бы я был старше, то женился бы на тебе”, - прошептал я.
“А я бы не вышла бы за тебя замуж”, - ответила она тоже шепотом.
– “Немецкая женщина не должна выходить замуж за еврея. Это было бы противозаконно. Гитлер категорически против таких браков!”
“Позор для нации”, - сказал я.
“Вот именно”, - засмеялась она.
– “И кроме того, нам нужно согласие твоей мамы - ведь ты же несовершеннолетний!”
Мы хохотали как сумасшедшие. Эрна даже погрозила мне - тише, не так громко. Мы сидели одни в старом, душном вагоне, но все же нужно было вести себя осторожнее - вдруг кто-нибудь ненароком услышит.
“Враг подслушивает”, - шепотом прочла она надпись на плакате, висящем на стене вагона. На плакате был изображен черноволосый человек с еврейской внешностью.
“Какого врага они имеют в виду?” - тихо спросил я.
“Тебя”, - ответила она.
– “Ты ведь и есть тот самый. И тебя нам всем нужно остерегаться”.
Она крепче прижала меня к себе и выглянула в вагонное окно. Поезд ехал все медленнее и наконец остановился. Мы были уже недалеко от Берлина. Из вагонного окна было не слишком-то много видно, но издали были отчетливо слышны разрывы бомб и грохот зенитных орудий.
“Как же все разворочено”, - проворчала она.
– “Если так и дальше пойдет, только бункер фюрера и уцелеет”.
Через несколько часов ожидания поезд изменил направление, и мы прибыли на Лертер, один из берлинских вокзалов. На метро мы добрались до Германплац, а оттуда пешком дошли до нашего садового домика.