Не вспомню
Шрифт:
Ручку и чистый лист бумаги.
Я кладу его рядом с пожелтевшей запиской, а потом медленно и тщательно вывожу два слова.
Верь ему.
Мой взгляд мечется между двумя записками. Одна из них пожелтела и смялась от времени, чернила слегка полиняли от морской воды. А вторая – ровная, гладкая, написанная только сейчас. И я вижу то, что опасалась увидеть с самого начала.
Они совершенно идентичны.
Обе написаны моей рукой.
Глава 11
Доказательство
За
А если точнее – на записке.
Записке, которую написала я сама.
Но зачем? Это тот вопрос, который беспокоит меня больше всего.
Адресовала я ее себе или кому-то другому?
Скорее, все-таки кому-то другому.
Потому что в противном случае подразумевается, что я заранее знала о предстоящей потере памяти, так ведь? Зачем же иначе мне писать напоминание себе, что я кому-то могу верить? Но я знаю, что это совершенно исключено. Никто не смог бы предсказать крушение самолета. Никто не мог предвидеть развитие у меня амнезии. Или же я успела нацарапать эту записку в самый последний момент, когда самолет уже камнем падал в океан? На всякий случай?
И кому – ему?
«Верь ему».
Мне в голову приходит только один человек. И как раз ему-то мне хочется сейчас верить меньше всего. Потому что тогда придется поверить всему, что он мне рассказал.
Что какие-то люди меня разыскивают.
Что я в опасности.
Что меня не было на борту самолета.
Нет. В это я поверить не могу.
В мире миллион тех, кто подпадает под понятие ему. А потому кажется совершенно надуманным и иррациональным предположение, что в записке идет речь именно об этом юноше.
Но уж если я действительно сама написала такую записку ей – то есть себе, то не должна ли теперь установить это с полной достоверностью?
После обеда я захожу в ванную при своей спальне и умываю лицо с помощью освежающего лосьона, который Хезер все же купила сегодня в том магазине. Еще в больнице Кияна научила меня следить за собой. Зубы следовало чистить, лицо умывать, грязь из-под ногтей вычищать. Меня до сих пор раздражает, что кому-то пришлось напоминать мне о вещах, которые подразумевались сами собой. Это же так логично. Так по-человечески просто.
Пришлось столько раз начинать все заново, что я уже сбилась со счета. А ведь у меня давно появилось ощущение, что я не из тех, кто сбивается со счета легко.
Под дверью спальни Коуди я замечаю полоску света. Слышны голоса. Их там трое. И, кажется, они спорят между собой.
За ужином Коуди предупредил родителей, что к нему придут школьные приятели.
Я щелкаю замком, открываю дверь и вижу, что Коуди с двумя другими мальчиками примерно его возраста расположились вокруг большой доски с глянцевой белой поверхностью. Она вся покрыта красными знаками, а Коуди держит в руке такого же цвета толстый фломастер.
Голоса мгновенно замолкают, когда все трое поворачиваются в мою сторону.
– Ты не в курсе, что в чужие двери принято стучать? – интересуется
Судя по его тону, он на меня зол, хотя и неясно, за что именно.
– В курсе.
Он каким-то непонятным образом ухитряется издать с помощью носа смешной звук.
– Так чего же не постучалась?
– Не думала, что сейчас это необходимо.
Один из приятелей начинает смеяться, но потом затыкает себе рот ладонью.
– Тем не менее это было необходимо, – говорит Коуди все тем же странным тоном, от которого у меня возникает неприятное чувство.
– Ты сердишься? – спрашиваю я, делая шаг в его сторону и стараясь встретиться с ним глазами.
Однако Коуди избегает моего взгляда.
– Нет, – отвечает он едва слышно.
– Но ты кажешься мне рассерженным.
– Ничего подобного. Чего ты хотела?
Я смотрю на двух других мальчиков, размышляя, стоит ли при них заводить разговор, ради которого я пришла. Вообще-то я даже не решила пока, могу ли довериться самому Коуди, но это сейчас единственный доступный мне вариант. Я могла бы обратиться со своей просьбой к Хезер и Скотту, но что-то подсказывает, что они едва ли согласятся помочь. Да еще потребуют объяснений, которые я пока не готова дать.
– Мне нужно поехать в Лос-Анджелес, – решаюсь сказать я. – А если конкретно, то в аэропорт.
Коуди смеется, но несколько натужно.
– Так пусть мои родители отвезут тебя.
– С ними я поехать не могу.
– Что ж, тогда желаю удачи.
Я понимаю фразу, но одновременно чувствую уверенность, что на самом деле никакой удачи он не желает: и тон, и сопровождавший его слова жест красноречиво об этом свидетельствуют. Подобное противоречие начинает раздражать уже меня.
– Мои родители ни за что не позволят тебе уехать из нашего дома одной, – добавляет Коуди.
– Да. Знаю. Потому и прошу, чтобы меня отвез ты.
У него в прямом смысле слова округляются глаза:
– Что? Прямо сейчас?
– Нет, – отвечаю я. – Рано утром. До того как Хезер и Скотт проснутся.
– Эта девочка совершенно потеряла рассудок, – обращается Коуди к друзьям.
– Вот именно, – неожиданно для него соглашаюсь я. – Потому мне и необходима эта поездка. Проверить, не смогу ли я вновь его найти.
Теперь все трое дружно смеются, хотя я ничего смешного здесь не вижу. Я что, пошутила? Но я вовсе не хочу шутить и сама не понимать смысла шутки. Это было бы слишком досадно.
– Так ты сможешь отвезти меня туда? – спрашиваю я снова, когда хохот стихает.
– Нет. – Коуди поворачивается ко мне спиной и смотрит на белую доску, продолжая что-то на ней писать.
– Почему?
– Потому что я очень занят, – решительно отрезает он.
Я смотрю на доску и вникаю в суть изображенных на ней значков. Оказывается, это цифры, буквы и математические символы.
– Ты занят вот этим? – на всякий случай уточняю я.
Коуди больше даже не оглядывается.
– Да. Если мы сумеем решить эту задачу, то начнем занятия на первом курсе с огромным, просто колоссальным преимуществом над всеми. Не говоря уж о том, что впишем свои имена в историю математической науки золотыми буквами. А поскольку до начала учебного года меньше двух недель, у меня не остается времени на тайные вояжи в Лос-Анджелес.