Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
получше министерства госбезопасности. Я бы этого хмыря в упор не заметил, он же
меня в тысячной толпе различит. «Эй, лепила, канай сюда!»
У костра трое, один сразу отличается – лицо не злобное, синие глаза, взгляд
открытый. Мальчик жил в хорошей семье, но ему надоело, поменял семью на малину.
Справа от него шестерка, подавший мне команду, скалится щербатым ртом, и слева еще
шестерка, очень похожий на Лёню Майзеля – губы, нос и такой же сутулый.
подошел, поздоровался, никто не ответил. «Ты забыл, в какой лагерь попал?– поставил
передо мной проблему карзубый, синий, сморщенный.– У нас правят воры, а сук мы
вешаем». – «Тебе положено вешать, а мне положено спасать. Я обязан лечить и врага и
друга одинаково усердно. Я клятву давал своему богу Гиппократу». – «В самом деле?–
спросил синеглазый.– Студенты клятву дают?» – «Давали,– уточнил Лёня Майзель.– До
революции».– Тон у него как у референта при министре. Сомнений у меня не осталось.
«Здравствуй, Лёня».– Может он уже не Лёня, а какой-нибудь «он же»? Но я не перед
Кумом с ним здороваюсь. Он приподнял шапку – одутловатое лагерное лицо,
огрубелые губы, но голос прежний и глаза. Посмотрел, но, кажется, меня не узнал. Или
ему не выгодно. Встреча просто уму непостижимая. И странной близостью
закованный, смотрю на лагерную шваль, и вижу «Медик» нарисованный, и
очарованную даль. Лёня Майзель, мой собрат по медицинскому институту, севший за
групповой разбой. Он уже три года чалится. Мне его вспомнить легче, я был потрясён,
когда его арестовали, когда судили. Мать его читала у нас «Основы марксизма-
ленинизма», жили они в семейном общежитии. «Я из Алма-Аты, из медицинского
института, Женька Писаренко». – «Был такой»,– отозвался Лёня неопределенно. Не
хочет он якшаться с лепилой, сук лечить не положено. Или что-то еще.
«Был такой» – будто я помер. Учиться в медицинском Лёня не захотел, пошел в
КазГУ на отделение журналистики. Мать его, член партии, отреклась от мужа в 37-м, и
Лёню таким образом спасла, для чего, спрашивается, спасла? Через неделю после суда
над сыном она умерла. Лёне всегда хотелось власти. Отцу его хотелось власти
политической, а сыну захотелось власти уголовной. Как-то еще на первом курсе пошли
мы в Сосновый парк летом, поздно уже, и к нам пристала шпана, обшмонали карманы.
Лёня долго не мог успокоиться: давай создадим свою шайку, вон у нас сколько ребят,
ты боксер, у Султана всегда нож с собой. Отец его пошел по 58-й, а Лёня пошел по 59-
й, бандитизм. Большая голова в юриспруденции поставила эти статьи рядом.
Весь вечер я думал о Лёне.
Сосновый парк, ему нужна была журналистика, чтобы держать в страхе заведения,
учреждения. Газетчики – не правдолюбцы, как принято думать, а властолюбцы. И
сейчас Лёня рядом с вором в законе по кличке Гаврош. Он меня забыл по очень
простой причине – я другой, мне наплевать на власть, а такие Лёне не нужны. Он меня
вычеркнул, хотя и голодали вместе, и стихи читали вместе, и «Медик» выпускали, и к
Белле ходили домой, она ему нравилась. Мы с ним душа в душу жили, и вот,
пожалуйста… Чушь, конечно, но неужели я так изменился по причине возврата к
прежней своей фамилии? Писаренко – «был такой». Был, да сплыл, нет его. Спасибо,
Лёня, за подсказку.
На другой день я тоже его не узнал, мантулил угрюмо и сосредоточенно. Ему не
до меня, мне тоже не до тебя. Я избегал встречи с ним даже взглядом – быстрый,
сугубо лагерный рост.
После полудня побежал от дробилки к конвою один из шоблы с криком: «Па-
адскльзнулся! Па-адскльзнулся!..» Конвой – туда. Возле дробилки лежал человек с
пробитой головой, крови из-под шапки совсем немного. Поскользнулся якобы, упал, и
вот так неудачно, не пуховики кругом. Его унесли, и никто не звал санинструктора,
здесь в таких услугах не нуждаются. Забрали сразу Гавроша, Лёню и карзубого
шестерку. В Шизо под следствие. Я закрываю глаза на ужасы, я вхожу в транс, в
спячку. Я проснусь через восемь лет, когда прозвенит звонок, и всё вспомню.
Жить стало хуже, естественно. Каждый день повторение простых желаний. Утром
– прийти в себя, еле-еле встаю, на краю гибели, днём – дождаться вечера, а вечером –
побыть одному хоть чуточку, тем более, я три письма получил: от Веты, от Семена и от
Ольги, сижу и перечитываю второй раз, третий, пятый. И пишу ответы, бодро, лихо и
без соплей.
«Вчера, когда я пришла из института, на комоде увидела от тебя два письма, 11-е и
12-е. Ты пишешь, что накладывал гипс при переломе. А мы были на операции Брякина
в больнице Турксиба, мне очень понравилось, как он оперирует, быстро, чётко и умело.
Профессор Баккал признал, что его ученик лучше учителя, его уважают там и любят.
Мне сразу захотелось, чтобы ты был хирургом, и я тоже. Я буду тебе ассистировать, во-
вторых, это будет наша месть ей, а ты должен быть не просто хирургом, а очень
хорошим хирургом! Стихотворение твое мне понравилось, постараюсь напечатать,