Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
может быть, бывшая помещица, не знаю, показала нам завёрнутые в белую тряпицу
два портрета, сложенные лицом к лицу, в одинаковых рамках, подготовка к их
показу велась осторожно и опасливо, с оглядкой на окна, поэтому я с нетерпением
ждал, кто же там такие на портретах. Оказалось, царь и царица. Красивые,
голубоватые…В Курманкаеве отец купил обрез, охранять брёвна и доски,
привезённые на стройку дома. Каждую ночь он спал на этих досках с обрезом за
пазухой.
штуку купил. Тот вытащил обрез, дед взял, погладил, повертел в руках, заложил
патрон, отвёл курок – и как шандарахнул в угол, штукатурка так и посыпалась. А
изба чужая, мы на квартире жили. Я запомнил запах пороха острый, тревожный,
грозный. Но каков дед, как ребёнок, не мог удержаться и ещё смеётся! «Слава Богу,
хоть ты у нас не такой», – говорила мама, а я сразу на дыбы: почему не такой? Я
хочу быть горячим в любом деле. Меня удивляло, сколько сил, жару, пылу дед
отдавал игре в карты. Приходит к нему Диденко, друг его по гражданской, садятся
они за стол и начинают играть в подкидного дурака. Никаких там сложностей,
простые правила, любой пацан сможет играть. Но дед с другом так ожесточённо
спорили, такими громовыми басами что-то доказывали, так свирепели с этими
картишками, что, будь у них в руках шашки, они бы немедля посрубали друг другу
голову. Крики их мне очень нравились, хотя я до сих пор не могу понять, о чём там
можно спорить. Дед особенно ликовал, когда ему удавалось в конце партии
прилепить шестёрку на лоб Диденке, – вот уж где раздавался победный рёв, на
улице кони шарахались. Сколько было удали, бешеной ярости за этим никчёмным
занятием, будто решались судьбы народов и государств. Ну, как такого человека не
посадить, не исправить?.. Я хотел, конечно, получить по наследству главные черты
дедова характера, мне хотелось срывать маузеры с уполномоченных и выбрасывать
их в окошко, чтобы потом меня посадили в тюрьму, угрожали расстрелом, но в
конце пусть обязательно спасёт меня любимая. Правда, я уже грамотный,
политически я подкованнее своего деда, ему мешала психология частного
собственника. Вот почему памятники на Кустанайской земле ставят не деду моему,
а Тарану, и когда я однажды завёл вумный разговор на историческую тему,
Митрофан Иванович заявил, что Таран – вражина, он расстреливал народную
власть. Деда посадили тогда совсем ни за что. Ленин отменил продразвёрстку как
раз после того случая.
Тогда – ни за что, а сейчас?
6
Шура Рогинская получила диплом с отличием и подала
заявление
единственная дочь у стариков родителей, зачем, спрашивается, она так делает? Яков
Соломонович кипел и бурлил, пузыри пускал, – на кого она бросает престарелых
родителей? Но Шура стояла на своём, просилась на фронт, причём в самую горячую
точку, под Сталинград. У военкомата не было оснований ей отказывать, разве что –
женский пол, но сколько воюет медсестёр, связисток, даже есть боевые лётчицы,
они бомбят вражеские объекты. Шура не просится на должность Рокоссовского, она
окончила мединститут и хочет быть военным врачом на передовой. Старик со
старухой Рогинские плакали не только от горя, но и от гордости за свою дочь. Они
настолько её любили, что без спора согласились с её выбором. Если Шура так
решила, значит, так надо. Вся Ленинградская узнала, Шура уходит под Сталинград.
С нашей улицы некому уже было уходить, остались только ребята с двадцать
шестого года рождения и младше, им по шестнадцать лет, по пятнадцать. Но ведь
Абраша Фабрикант не пошёл на фронт, возмущался Яков Соломонович, Абраша
остаётся при своём папаше, такой здоровый бугай, его лбом можно прошибить
броню любого танка, а ты, хрупкая наша девочка, идёшь под пули, бомбы и
снаряды. Шура при упоминании Абраши прищуривалась, легонько кривила пухлые
губы и говорила о нём с особым звоном в голосе. Она любила его и страдала. Вот
как я из-за Лили, она уехала за семь вёрст, и кончилась моя повесть о первой любви,
осталась тоска и невозможность ничего доказать ни Лиле, ни себе. А Шура
доказывает и живёт наперекор Абраше во всём, – родители у неё самые бедные,
поселили их на самой последней улице, одевается она хуже всех и нос у неё,
возможно, самый длинный из всех еврейских носов. Зато она самая умная,
сталинская стипендиатка, получила красный диплом, она самая порядочная и,
наконец, самая смелая. И чем больше у Абраши будет всяких-разных девок, тем
отчаяннее будет идти в бой Шура Рогинская. Она страдала из-за своей несчастной
любви и презирала его как шельму. Шуре предлагали стать военврачом в здешнем
госпитале, ей выдадут форму, сапоги хромовые, шинель по фигуре, она получит
продовольственный аттестат и будет кормить своих родителей, – нет, Шура против,
только на фронт. Поражали меня её старики, они будто светились в своей тревоге,
гордости и печали. Они будто уходили на фронт втроём, они и победят, если