Небо на дне: 15 лет переписки и встреч с пожизненно лишенными свободы
Шрифт:
В 14 лет я впервые увидел своего родного отца. Опущу подробности нашей встречи, это вряд ли существенно и вряд ли Вам интересно. Он приехал со своим семейством, познакомил, поговорили. Отец жил на тот момент с женщиной и тремя детьми. Двое детей были от ее первого брака и один ребенок – плод их совместной жизни. Это была, получается, моя сестра по отцу. Ее звали Марина. Отец пригласил меня в гости и предложил у него пожить. Я не знал, что ответить, просил время подумать, переварить это все. И вот, несколько месяцев спустя, я оказался неподалеку от его места жительства и решился-таки зайти в гости. Очень хорошо и сердечно меня приняли и в один голос давай увещевать меня
Там радости – немерено! Отец сказал, что сразу машину мне отдает – «Ниву» свою (у него еще «Ниссан» была). Начали мы ездить по всяким учреждениям собирать документы. Отец решал вопрос, чтобы это произошло как можно скорее. И вот наступил день, когда нам надо было объясняться с матерью и отчимом. Отец приехал к нам со всем семейством (у него так было устроено, что все серьезные вопросы решались на всеобщем семейном совете). Он говорил, а я просто подтверждал, что да, действительно я решил переехать жить к отцу. Мать – в крик и слезы. Давай скандалить, корить, чтоб я оставался. Отчим – нечего, мол, как я решу, так тому и быть. Но вижу, ему как бы обидно, ведь он от своих детей меня никогда не отделял. И малые ревут…
Но все-таки я выдержал эту пытку и уехал с отцом. Уехать-то уехал, а сердце – на части. Стоит перед глазами картина расставания. И думаю, как там малые без меня будут? Да и как я тут смогу жить припеваючи, зная, что они там зачастую впроголодь, а то и совсем голодные? Мне-то теперь хорошо, как сыр в масле. И получается, будто бы я предал тех, бросил на произвол… И гнетет меня это. А тут Маринка уж привязалась, как на чудотворный образ, на меня смотрит, только что не молится.
Пожил я с такими терзаниями, чуть умом не тронулся, и не выдержал, решил вернуться. Тонуть, так вместе. Зато не чувствовать себя предателем. И хоть за Маринку сердце плачет, но ей тут хорошо – слава Богу! А как те без меня?
Тяжелый очень разговор произошел у меня с отцом. Он видит лишь мою неблагодарность и глупость, а я толком не могу объяснить мотивов своих. Он сказал, если я уйду, то знать он меня не хочет. И расписал мои «перспективы» там (они, в общем-то, оказались верными).
Уехал я от отца в крайне подавленном настроении. Маринка еще очень плакала, просила оставаться… Словом, пытка невыносимая. Вернулся «домой», а там новая пытка ожидает. Мое возращение было истолковано так, что там я отцу не ко двору пришелся, да и не нужен был якобы. Ну и такие плевки, мол, и тут я тоже уже не нужен, могу убираться, откуда заявился.
И это я как-нибудь пережил и никому ничего не объяснял. Раз этого не понимают, то и нечего с объяснениями соваться. Чтобы не выглядело так, будто ты пытаешься навязаться со своими «добродетелями», мол, я такой замечательный и хороший.
Вот в такой атмосфере я жил, отец Кирилл, до того, как меня первый раз посадили в тюрьму. Про «вклад» милиции в мою жизнь я уже рассказал в начале.
Ну и как я уже упоминал, на судьбу я не плачусь. Никого виноватым не считал и не считаю, равно как себя бедным-несчастным. Напротив. Я всем, всему за все очень признателен! И еще как признателен! Потому что все былое определило в целом нынешнее мое знание, понимание и сознание.
Все эти «если бы да кабы», по моему глубокому убеждению, показатель глупости. Меня терзают прошлые ошибки, недочеты и проступки. Но, не произойди всего того, что было бы со мной и моим мировоззрением? Миропониманием? Нашел бы я ту, кого полюбил больше жизни, хоть и нет ее уже в этом мире? Познакомился бы с Вами? Пришел бы к Богу? Неизвестно! Вот
Пусть я никогда не был атеистом, но я не был и верующим в сколько-нибудь приемлемом смысле этого слова. Я знал, что Бог есть, но Бог был для меня неким абстрактным понятием. Впервые Библия вызвала у меня интерес лет в 17, когда я пообщался с адвентисткой. Это был чисто научный интерес, поскольку для себя хотел уяснить, почему книга одна, а различных течений христианских такое множество. Но я не пришел тогда к однозначному ответу, ибо толком так и не понял ничего.
Затем, будучи уже в тюрьме под следствием, в 2004 году, я вновь начал читать Библию. И однажды, когда я читал 49-й псалом, я вдруг осознал, что это будто бы мне говорится и меня обличают слова этого псалма. Я вдруг осознал, насколько я грешен и мерзок. Помню, я сильно и много плакал, молился и просил прощения у Бога. Это был поворотный момент в моей жизни, хотя я все еще был далек от понимания.
Дело в том, что я просил прощения, просил Господа дать мне шанс начать жить иначе, но в моем тогдашнем понимании «шанс начать жить иначе» – это означало новую жизнь на свободе. Поэтому, когда мне дали пожизненно, я пришел к выводу, что Господь окончательно отвернулся от меня и не желает слушать и слышать меня. И я решил покончить с собой, ведь все равно мне уже нет прощения. Я так думал.
Я все уже приготовил для самоубийства и ожидал только подходящего момента для своего замысла, чтобы не успели спасти меня. Библии у меня не было, так как я избегал ее читать: мне казалось, что каждое слово обличает меня. Но в камере среди книг художественных, которые я перебирал, не зная, чем занять себя в ожидании, я нашел старенькое Евангелие. Такое старое, что некоторые листы уже ломались. Что-то побудило меня взять и почитать это Евангелие. По мере чтения стала навязчиво сверлить сознание мысль, будто я обязательно должен понять, что там написано. И эта необходимость понять казалась важнее всего на свете.
Около недели я с утра до ночи читал и читал это Евангелие, силясь что-то понять. Устав, я откладывал его с твердым убеждением больше никогда не прикасаться к нему (мол, мне уже все равно и все такое прочее). Но уже спустя какой-нибудь час, вновь вникал в написанное. А парадокс в том, что я и сам не понимал, что я должен там понять и почему так важно что-то понять. Просто идея фикс какая-то была.
И ничего я так и не понял. Единственное, что я тогда осознал: самоубийство – это лукавое малодушие, в какие бы «благородные» мотивы оно не было облачено. Я тогда только понял, что обязан нести этот крест и испить эту чашу, тем более что они заслужены, а не пытаться увильнуть.
Но, избавившись от одной лукавой мысли, я нашел другую. Я начал молиться и просить себе смерти у Бога, чтобы Он явил мне эту милость. Раз уж нет мне прощения, то чтобы Он хоть от земных страданий меня освободил. Под «страданиями» я не имел в виду, какие бы то ни было физические лишения, ибо физические лишения для меня ничего не значат. Я с детства воспитывал себя, так сказать, в спартанском духе. Нет, страданиями для меня были душевные муки, укоры и обличения совести. Это всего страшней. Кажется, в твоей душе поселилось нечто страшнее ада.