Небо над бездной
Шрифт:
Валя убрал луковицу, продолжал говорить и считать, все тише, невнятней.
– С Богом, – сказал Михаил Владимирович.
Только зажав несколько крупных брюшинных вен, удалось остановить кровотечение. Пуля застряла в брюшной полости, у ворот селезенки. Сама селезенка не пострадала.
– Повезло, – прошептала сестра Лена Седых, – авось выкарабкается.
В следующее мгновение торсионный пинцет едва не выпал из ее руки. По операционной пополз странный звук, глубокий гул. Он был вовсе не громкий, но такой жуткий, что на лбу сестры выступил холодный пот, а отдыхавший
Гул издавала раненая, он не имел ничего общего с человеческим и тем более женским стоном. Казалось, внутри нее вибрирует басовая струна гигантского музыкального инструмента. Михаил Владимирович почувствовал, как дрожит тело раненой. Сначала он подумал, что эта дрожь мерещится ему, но рядом раздался испуганный шепот Лены:
– Судорога?
– Нет. Не похоже. Какая-то вибрация, – пробормотал профессор.
Гул продолжался, монотонно, уныло, на одной басовой ноте. К нему присоединился тихий мерный звон инструментов в лотке.
– Землетрясение, что ли? – с нервным смешком спросила Лена.
– Тяжелый грузовик под окнами проехал, – робко предположил Иван.
Михаил Владимирович на мгновение оторвал взгляд от операционного поля, увидел глаза над белыми масками, понял, что никто не верит в утешительные версии землетрясения, грузовика. Никто ничего не понимает, и всем страшно.
Пулю никак не удавалось извлечь. У профессора ныла правая рука, слишком долго и сильно пришлось держать запястье Уфлиса. Пуля ускользала, пряталась в рыхлых тканях брюшины, опять выныривала, словно дразнила. Краем глаза профессор заметил, что Валя побледнел до синевы. Он был без марлевой маски. Лицо его осунулось, постарело, глаза запали. Он выглядел хуже, чем после работы с Линицким, значительно хуже. У него таяли силы, но он продолжал говорить, все также медленно, нараспев.
– Успокойся, не шуми. Тебя никто не звал сюда. Девяносто пять, девяносто шесть, девяносто семь. Ада спит, и ты спи, не лезь не в свое дело. Девяносто восемь, девяносто девять, сто.
Гул стих так же внезапно, как начался. Инструменты перестали звенеть. Вибрация исчезла. Удалось наконец поймать пулю. Она громко брякнула о дно лотка. Михаил Владимирович облегченно вздохнул и сказал анестезиологу:
– Иван, проверьте пульс.
– Пульс падает.
– Да, я чувствую. Проверьте зрачки.
– Зрачки расширены.
– Лена, быстро, хлорид кальция. Камфару.
Внезапно Карасева открыла глаза, оскалилась и захихикала. Потом что-то влажно хлюпнуло и раздался голос:
– Узнал меня? Поиграть со мной хочешь, рыжая букашка?
Голос был мужской, низкий и хриплый. Глаза в упор смотрели на Валю.
– Не хочу. Скучно с тобой играть, – спокойно ответил Валя.
– Ай-ай-ай, за что ты меня обижаешь? Гляди, какой ты слабенький, маленький. Вот я дуну, и нет тебя.
– Это тебя нет. Ты ничто, пустота, veritatem imitari. Имитация реальности. Бездарная скучная пародия, – медленно произнес Валя.
Опять раздалось хихиканье, потом вернулся омерзительный вибрирующий гул. От него закладывало уши и болела голова. В операционной все окаменели.
– Да что с вами? Не бойтесь, Лена, Иван, действуйте! Бояться нельзя! – сказал Михаил Владимирович.
Сестра и анестезиолог опомнились, начали действовать. Но пульс исчез. Не помогли ни кислород, ни электрический кардиостимулятор. Сердце остановилось, а голос все звучал.
– Не надрывайся, ты, лекаришка. Ада в аду. Там же, где твой драгоценный сынок Володя. Остановись, ты и так далеко зашел. Кем возомнил себя, жалкая тварь? С кем вздумал тягаться, ты, глупое животное? Молишься? Валяй, молись, я послушаю. Только я и послушаю, кроме меня некому. Там оглохли давно, там наплевать на тебя и на всех вас. Наплевать. А вы все взываете. Дурачье жалкое, зверушки.
Забулькал смех, он сменился гулом. Лоток с инструментами грохнулся на пол. Наконец стало тихо.
Профессор стянул перчатки, снял маску, вытер ею мокрое лицо и огляделся. Дверь операционной была распахнута. Анестезиолог исчез. Вероятно, просто удрал. Пахло нашатырем. Валя сидел на полу. Лена держала нашатырную вату у его носа. Профессор опустился рядом с ними на корточки.
– Ничего, я сейчас очухаюсь, – пробормотал Валя, едва шевеля потрескавшимися до крови губами.
– Михаил Владимирович, что это было? – спросила Лена.
– Леночка, я слышал, ты молилась, стало быть, и так уж поняла, что это было.
– Я никогда не думала, что оно может вот так, явно, возникнуть и говорить. Оно ведь говорило, с вами, с Валей. Господи, хорошо, что не со мной. Я бы сразу умерла. Знаете, ужасно болит голова.
– У меня тоже. Ничего, сейчас пройдет, – сказал Михаил Владимирович. – Лена, ты умница, ты очень помогла мне. Спасибо.
– Да уж, умница, чуть с ума не сошла от страха. Так хотелось заорать, все бросить, убежать. Главное, чтобы эта дрянь мне теперь во сне не приснилась.
– Нет, Лена. Вам оно не приснится. И с ума вы не сойдете, – сказал Валя, – у вас все будет хорошо.
– Обещаете?
– Обещаю.
– Ну, ладно. Верю. Михаил Владимирович, помогите, он хоть и маленький, а тяжелый. Вот так. Взяли.
Вместе они подняли Валю. Он едва держался на ногах, но все-таки улыбнулся и сказал:
– Жаль, Глеб Иванович не присутствовал. Любопытно, как бы он потом объяснил происшедшее с точки зрения воинствующего материализма.
Михаил Владимирович уехал из больницы на рассвете. Казенный автомобиль грохотал по ледяной разбитой мостовой, улицы были пусты. Профессор сидел впереди, возле шофера. На заднем сиденье, свернувшись калачиком, спал Валя Редькин.
Вуду-Шамбальск, 2007
Лаборатория была оборудована отлично, даже лучше той, что сгорела в Зюльт-Осте. Магнитно-резонансный силовой микроскоп занимал почетное место. Соня читала, что такой прибор только еще разрабатывают, но не могла представить, что он уже существует и это чудо может оказаться в полном ее распоряжении.