Небо над бездной
Шрифт:
Михаил Владимирович снял пальто, надел халат, отпер дверь и помчался вниз по лестнице, перепрыгивая через ступени.
– Уфлис, весьма влиятельный чекист, привез раненую, Карасеву, тоже чекистку, – объяснял на бегу, сквозь одышку, Тюльпанов, – двадцать семь лет, огнестрельное брюшной полости. Кажется, повреждена селезенка. Кровяное давление совсем низкое, сердце слабое, от наркоза может не проснуться. Редькина я уже вызвал.
Дверь в приемный покой была распахнута. Снаружи застыли два молодых чекиста с маузерами. Внутри сестра и фельдшер прижались
– Пить, пить, – повторяла женщина.
Мужчина пытался напоить ее, но не мог приподнять ей голову. Правая рука была занята револьвером, направленным на фельдшера и сестру. Капли воды из кружки шлепались женщине на лицо. Она облизывала губы. Мужчина тихо, страшно матерился.
– Ей нельзя пить, нельзя, – монотонно твердила сестра и вжималась в стену так, словно хотела просочиться в соседнее помещение.
Фельдшер зажмурился и молчал. Михаил Владимирович бесшумно пересек комнату, приблизился к кожаному сзади, ухватил за запястье руку с револьвером, дернул вниз и за спину. Револьвер выпал на кафельный пол. Профессор оттолкнул его ногой подальше. Резкий звук привел в чувство фельдшера и двух чекистов у двери. Фельдшер поднял револьвер. Чекисты влетели в приемный покой и направили свои маузеры на Михаила Владимировича.
– Товарищи, товарищи, это профессор Свешников, не надо в него стрелять, – испуганно залопотал Тюльпанов.
Кожаный глухо матерился, пытался развернуться, вырвать руку. Кружку он выронил, вода пролилась, сапог его заскользил по мокрому полу, он потерял равновесие.
– Да возьмите же его, нет сил держать, или я вывихну ему сустав, – сказал Михаил Владимирович.
– Товарищ Уфлис, – спросил один из чекистов, мальчик не старше восемнадцати, – что нам делать, товарищ Уфлис?
– Это контрреволюция, мать твою! Шлепни гада! Пли! – прохрипел Уфлис.
Он бы вырвался, но осмелевший фельдшер схватил его за левую руку. Сестра кинулась к двери, чтобы вызвать больничную охрану, однако чекисты преградили ей путь.
– Сию минуту отпустите товарища Уфлиса! – крикнул второй, постарше. – Вы за это ответите!
– Чем мы занимаемся? Тут человек истекает кровью, надо срочно оперировать, а приходится усмирять пьяного негодяя, – сказал Михаил Владимирович, – отпустим его, он станет драться.
– Не стану, – прохрипел Уфлис, – не трону вас, обещаю. Но если не спасете ее, я вас убью.
Михаил Владимирович отпустил его руку, ни на кого не глядя, подошел к раненой. Она была в сознании, но пульс едва прощупывался.
– Больно. Дайте пить, пить, – повторяла она и облизывала белые сухие губы.
– Готовьте третью операционную. Нужен рентгеновский снимок, но времени нет. Мы ее теряем.
В приемный покой вошли Бокий, Редькин, с ними три красноармейца из больничной охраны.
Михаил Владимирович поздоровался
– Где вы были раньше? Я же просил не пропускать сюда никого с оружием.
– Глеб, они не давали ей пить, она просила воды, они не давали, нарочно, а твой хваленый профессор мне руку вывихнул, тут в госпитале белогвардейское гнездо, это заговор, – сказал Уфлис.
– Лучше бы он тебе ее вообще оторвал. Йозас, ты кретин. При ранениях в живот пить нельзя. Все, мое терпение кончилось, ты арестован. Уведите его!
Пока Михаил Владимирович готовился к операции, Тюльпанов успел рассказать свистящим шепотом, что чекист Уфлис прославился своими зверствами в Крыму, вместе с Белой Куном и Землячкой пытал и расстреливал сотни людей, женщин, детей, стариков. Он маньяк и садист.
– Меня просто парализовал страх, и фельдшера, и сестру. А вы вот не знали, кто он, и смело бросились в бой. Карасева Аделаида, раненая, любовница его, тоже, между прочим, участвовала в расстрелах и пытках. Чекистка Ада, зверь в прелестном женском обличии. Вот вы потом непременно поговорите о таком безобразии с Владимиром Ильичем, кого держит в своем аппарате Феликс Эдмундович.
– А что ж сами не поговорите? – спросил профессор.
– Куда мне! Из всех докторов Владимир Ильич только вас одного теперь слушает, вам одному доверяет.
Тюльпанов покашливал, вздыхал, напряженно топтался рядом, пока Михаил Владимирович мылил руки. Он явно хотел сказать что-то еще, но не решался. Сестра Лена Седых принялась завязывать на профессоре многочисленные тесемки.
– Да, вот что, – изрек наконец Тюльпанов, – я, с вашего позволения, на этот раз присутствовать не буду. Голова побаливает. Нервы совсем никуда, знаете ли, сильно переживаю, если больные мрут на столе. Сразу давление повышается, тахикардия. А тут у нас случай, сами понимаете, фактически безнадежный. Ну-с, желаю удачи.
– Боится Уфлиса. Вдруг летальный исход? – шепнула на ухо профессору Лена.
В операционной все было готово. Валя Редькин начал свою работу. Золотая луковица покачивалась перед лицом раненой, голос звучал спокойно и ласково.
– Ада, у тебя ничего не болит, тело тяжелое, расслабленное, ты хочешь спать, тебе не нужно бороться со сном, сон целебный, глубокий. Один, два, три. Я досчитаю до ста, и ты заснешь. Веки тяжелеют, слипаются, дыхание ровное. Четыре, пять, шесть. Сосредоточься на маятнике. Ада, твои сосуды сужаются, берегут, не выпускают кровь.
– Кровь, – тихо повторила Карасева.
– Семь, восемь, девять. Ни о чем не думай, ничего не бойся. Десять, одиннадцать, двенадцать. Дышим вместе. Медленный глубокий вдох. Легкие наполняются воздухом. Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать. Выдох. Ты качаешься на волнах. Вода прохладная, нежная. Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать. Море забирает боль, утешает, баюкает измученное тело.
– Тело, – повторила Карасева.
Глаза ее закрылись, анестезиолог проверил болевые рефлексы и сообщил, что они отсутствуют. Пульс ровный, хорошего наполнения.