Небо над бездной
Шрифт:
В прихожей хлопнула дверь. Зубов едва успел выключить ноутбук, отскочить от письменного стола, схватить первую попавшуюся книгу и сесть в кресло, придав своему лицу невинно-скучающее выражение. Влетела с радостным лаем Мнемозина, затем, ковыляя и ворча, явился Агапкин.
– Иван, ты что здесь делаешь?
– Ну, здравствуйте! – Зубов недоуменно пожал плечами. – Сегодня воскресенье, у Риммы выходной, вот я пришел побыть с вами, погулять с собакой.
– Я уже сам погулял, как видишь, – не без гордости заявил старик, – я же предупреждал тебя, что скоро все буду делать самостоятельно.
– Мне уйти? – обиженно
– С какой стати? Ты мне нужен, Иван. Сейчас позавтракаем и займемся схемой лабиринта.
– Чем, простите?
– Лабиринтом, Ваня. Там, в степи, между дворцом Йорубы и развалинами храма сонорхов есть древний подземный лабиринт. Когда-то я набросал его схему, теперь ее нужно восстановить.
Глава восемнадцатая
Берлин, 1922
Зал в кинематографе «Братья Люмьер» был маленький, на сотню человек, но заполнилось меньше трети. Федор не мог разглядеть публику. Князь усадил его в первый ряд и предупредил, что вертеть головой не нужно. Всякие люди могут прийти, белых эмигрантов много. Не ровен час, узнает кто-нибудь.
– Так, может, мне вообще не стоило приходить? – спросил Федор.
– Э, дорогой, ты уже пришел, значит, так распорядилась судьба, – сказал князь.
Впрочем, никакой он был не князь. Свежие красно-черные афиши на тумбах перед зданием кинематографа, у оконца кассы и в фойе гласили:
Всемирно известный тибетский целитель Георгий Гурджиев представляет труппу своих учеников, посредством танца в собственной постановке наглядно демонстрирует скрытые способности человека к бесконечному самосовершенствованию».
Сверху красовался портрет князя, схематичный, весьма лестный, но узнаваемый по выпученным глазам, пышным усам и голому черепу.
– Да, дорогой, не удивляйся. Я и есть Гурджиев, великий гуру. Ты, конечно, сразу узнал меня, но не поверил, что тебе выпало такое счастье, такая честь. Думал, случайное сходство, да?
Федор никогда прежде о великом гуру Гурджиеве не слыхал, но нахмурился и кивнул, показывая всем своим видом, что да, так и есть.
– Ты можешь по-прежнему называть меня князем. У меня в роду по отцовской линии греческие Палеологи, так что я больше чем князь. А почему Нижерадзе, я тебе потом объясню.
В зальчике погас свет, открылся занавес. Князь восседал перед белым полотнищем экрана, в глубине ярко освещенной эстрадки, на стуле с высокой спинкой. С краю стояло фортепиаяно, тощий длинноволосый юноша в бархатной куртке страстно ударил по клавишам. Звуки, извлекаемые юношей из расстроенного инструмента, походили на ритмический звон бубна.
На эстрадку гуськом, неровным строем, вышли мужчины и женщины, босые, в одинаковых белых костюмах. Шаровары, просторные рубахи до колен. Всего одиннадцать человек, разного возраста и вовсе не балетного телосложения. Музыка смолкла. Люди застыли в разных неестественных позах, спиной к залу, лицом к гуру, но так, чтобы не закрыть его от публики. Он молча, сурово глядел в зал. Стало идеально тихо, затем раздались покашливания, шорох, скрип кресел. Гуру трижды хлопнул в ладоши, пианист, тряхнув шевелюрой, ударил по клавишам. Люди принялись вразнобой топать, крутиться,
Сначала Федору показалось, будто каждый делает, что хочет, повинуясь ритму дребезжащих клавиш. Но скоро он заметил, что ритма никакого нет и люди на сцене делают именно то, чего не хотят. Выворачивают ступни и кисти, изгибаются в судорогах, крутят головами так, что кажется, вывихнут шеи. Движения их слишком резки, неестественны, неудобны. Федор сидел совсем близко и видел мучительные гримасы на лицах. Безобразные, неуклюжие движения и гримасы превращали танцоров в одинаковых механических кукол. Трудно было отличить женщин от мужчин, молодых от пожилых.
Действо длилось минут двадцать. Федор все-таки не удержался, стал украдкой поглядывать по сторонам.
В первом ряду, справа, через несколько стульев от него, сидел пожилой полный господин с бородкой и внимательно смотрел на сцену. Возле господина дама. Взбитая, морковного цвета прическа и кончик носа.
Слева никто не сидел, Федор осмелел и оглянулся назад. Публика собралась вполне случайная, разноперая. Конторские и уличные барышни, молодые люди студенческого и богемного вида, демобилизованные военные, бюргеры среднего возраста, обоего пола. В последнем ряду парочка каких-то смутных оборванцев. Все напряженно застыли и были поглощены тем, что происходило на сцене. Только где-то в центре зала мирно дремала одинокая старушка.
Федор виском почувствовал неодобрительный взгляд князя и повернулся к сцене. Танцоры продолжали вывихивать конечности и биться в судорогах. Наблюдать это было тяжело. Федор переключил внимание на князя и с удивлением заметил, что глаза гуру томно прикрылись, усы дрожат, рот оскален, поблескивает сталь зубов, на лбу капельки пота. Руки сжимают тонкие, обитые бархатом подлокотники так сильно, что побелели ногти. Физиономия выразила нестерпимое блаженство, вот сейчас сквозь дребезг фортепиано и топот босых ног прорвется звериный рык и на гульфике княжеских брюк проступит темное влажное пятно.
Но ничего этого не произошло. Князь внезапно распахнул глаза и хлопнул в ладоши так громко, что в ушах зазвенело. Музыка умолкла. Люди на сцене замерли, каждый в той позе, в какой застал его хлопок, а потом один за другим, как кости домино, стали валиться на пол, с тупым деревянным стуком, не меняя поз, не пытаясь удержаться на ногах или хотя бы смягчить падение.
Федор приподнялся. Он был уверен, что кому-то из упавших нужна медицинская помощь. Но князь сердито посмотрел на него и сделал повелительный жест, обращенный к нему лично, мол, сиди, не дергайся.
Зал ошеломленно молчал. Артисты полежали немного и зашевелились, стали неловко подниматься на ноги, отряхиваться, кланяться. Но никто из них не улыбнулся. Лица остались замороженно серьезными. Когда поднялась последняя, пожилая полная женщина с астматической одышкой, зал проснулся и зааплодировал.
Нельзя сказать, что овации были бурными и продолжительными, но какая-то барышня тонко выкрикнула из зала по-русски:
– Месье Гурджиев! Вы гений! Я преклоняюсь перед вами!
Старушка, спавшая в центре зала, встрепенулась, мелко тряся желтыми кудряшками, засеменила к сцене с букетиком вялых хризантем. Пианист помог ей подняться по ступенькам. Князь встал ей навстречу, принял букет и поцеловал руку. Занавес закрылся, старушка осталась на сцене.