Небо принадлежит нам
Шрифт:
Скотт пробежал глазами по экрану своего ноутбука.
– Не очень-то гуманно, приятель, – сказал он, сгребая со стола ключи.
– Прости, это шутка была.
– Хотя, может, ты и прав. – Он махнул на прощанье Хуану. – Кстати, о тебе, говнюк, я мог бы сказать то же самое: ты обожаешь окучивать новую идею, создавать под нее проект, а потом – начинаешь подыхать со скуки.
– Что правда, то правда.
– Ну, все, – сказал Скотт и допил пиво. – Платить не нужно – у меня здесь счет. И ради бога, красавица моя, умоляю:
в том году ты впервые увидел снег, и мы пошли кататься на санках. взобрались на высокую горку, где катались ребята постарше, я посадил тебя перед собой, зажав между ногами, и мы понеслись вниз. ветер свистел в ушах, мы летели на бешеной скорости сквозь мириады снежинок, облеплявших лицо, словно тысячелетний сокол сквозь звездный космос. единственное, джек, о чем я жалею, вспоминая тот день, так это о том, что я не видел твоего лица. не видел твоего лица, когда мы мчались с горы.
5
Моросил мелкий, противный дождь. Мы стояли у подножия Монумента и смотрели снизу вверх на грязно-бежевую колонну, которая почти полностью сливалась с мрачной серой завесой. Единственное, что мы могли различить за блеклой пеленой дождя, – это позолоченное навершие, похожее на распустившую перья диковинную птицу.
Мы начали подниматься по винтовой лестнице. Джек бойко топал по ступенькам впереди меня. Его «мыльница» была надежно закреплена у него за спиной. Где-то на полпути я почувствовал прохладный ветерок и увидел наверху пятно бледного рыжеватого света.
Джека всегда, сколько я его помнил, тянуло забраться повыше. Сначала он с удовольствием карабкался вверх по лестнице или на чердак; потом, когда он стал постарше, мы вместе покоряли высокие здания, возвышенности, скалы – неважно, лишь бы открывался вид сверху.
Мы часто смотрели на Лондон с вершины Парламентского холма. Джек сидел у меня на плечах, барабаня пятками мне по груди, а я указывал на высотки и объяснял: это телебашня, там – «Огурец», а вон там – Кэнэри-Уорф.
Джек распечатал фотографии известных небоскребов: Бурдж-Халифы, Тайбэя 101, Шанхайской башни, башен Петронас – и развесил их над кроватью. Он говорил, что заберется на каждый из них.
На смотровой площадке никого не было. Она была на удивление узкая, огороженная по краю стальной сеткой; стены, кое-как оштукатуренные, местами облупились.
– Как дела в школе? Что сегодня проходили?
Джек еще не успел переодеться и был в школьной форме: серых брюках и зеленой рубашке поло с эмблемой начальной школы «Эмберли».
Он ничего не ответил: больше, чем мои вопросы, его интересовал вид внизу, который он никак не мог рассмотреть из-за высокой сетки.
– Джек?
Тогда только, устало вздохнув – словно ему было не пять, а все пятнадцать, – он выдал речитативом:
– Математика, чтение, письмо,
И взглянул на меня:
– Пап, а почему он называется Монумент?
– Помнишь, я рассказывал тебе о страшном пожаре в Лондоне?
– Который был в стародавние времена?
– Да. Так вот, Монумент воздвигли в память тех, кто погиб в том пожаре.
– Зачем?
– Затем, что есть у людей такая привычка – строить что-нибудь в честь других людей.
– А почему получился пожар?
– Ну, сначала что-то загорелось, совсем близко отсюда, и огонь быстро перекинулся на соседние дома, потому что в стародавние времена большинство домов были деревянные.
– И все потом пришлось строить заново?
– Да.
– Круто.
Джек снова попытался заглянуть за сетчатый забор. «Круто». С тех пор как он пошел в школу, «круто» стало его любимым словечком.
– Хочешь, я тебя подниму? – предложил я. – Тогда ты увидишь, что внизу.
– А я разве уже не большой?
– Большой, но не настолько.
Я посадил его на плечи, и он тут же заерзал, вертясь туда-сюда и упираясь пятками мне в грудь.
Я придвинулся ближе к краю, глядя на восток. Внизу все было затянуто серой хмарью, сквозь которую проступало лишь несколько цветных пятен: зеленые – деревья вдоль северного берега реки и одно красное – зажатая между двумя домами заасфальтированная детская площадка.
– Пап, смотри, вон Тауэрский мост.
– Ух ты, и правда. Хочешь немного поснимать?
Джек торжественно кивнул, и я почувствовал, как он дергает на себя ремень сумки и достает из нее фотоаппарат.
Он начал щелкать кнопкой, наклоняясь то в одну сторону, то в другую в попытках поймать лучший ракурс. Он очень любил фотографировать с высоты. Самые удачные из его снимков мы распечатывали, и Джек наклеивал их на стену у кровати, рядом с фотографиями своих любимых небоскребов. Среди них были: утреннее солнце, заглядывающее в окно его спальни; белый маяк в Дорсете на фоне лилового неба; оконное стекло в дождевых каплях, которое он снял в Кэнэри-Уорф.
Вдруг ерзанье на моих плечах прекратилось, и я с беспокойством посмотрел на Джека – что там с ним такое? Однако тревога была напрасной: Джек, не шевелясь, с видом хозяина, окидывающего гордым взглядом свои угодья, созерцал раскинувшийся перед ним город.
В своей жизни Джек видел лишь Лондон. Он с младенчества ездил в поездах метро, которые были для него ревущими огнедышащими драконами; он перепрыгивал через трещины на асфальте, потому что знал: если будешь наступать на них – тебя съедят медведи. В двухлетнем возрасте он впервые попробовал димсамы в Чайна-тауне и знал названия всех мостов через Темзу. Он любил наблюдать за летними закатами в Саут-Бэнке и, надев резиновые сапоги, прыгать по воняющим рыбой лужам в Биллингсгейте. И теплый ветер, вырывающийся из утробы метро и въевшийся в каждого из нас.