Небо стоит верности
Шрифт:
Но ученый совет экспедиции отверг наши названия, сочтя их недостаточно солидными. Так что, если позднейшие исследователи обнаружат нашу записку, просим считать ее недействительной…
И вот закончена работа. Позади тысячи километров исследованных нами пространств. Со старых карт Антарктиды стерты некоторые условные обозначения несуществующих земель, нанесены вновь открытые острова, горы, мысы, заливы. Потом пойдут по этому пути другие, пользуясь уже нашей картой. Им будет легче.
Значит, не напрасен был наш труд. И мы рады этому. Хотя на карте и не осталось наших имен, мы не жалеем
Через несколько дней «Обь» отдаст швартовы ледовых якорей и возьмет курс на север - домой!
Глава 16. Такая у нас работа…
И опять Арктика. Закончилась ледовая разведка, и начальник воздушной экспедиции Герой Советского Союза Михаил Алексеевич Титлов, в чье распоряжение мы поступили, распределил самолеты по новым местам базирования. Мне и пилоту Николаю Вахонину выпал мыс Шмидта. Отсюда мы будем летать на СП.
Всю осень в Чукотском море дули южные ветры. Они оттеснили дрейфующие льды к восьмидесятой параллели, и поэтому весь полет к СП будет проходить над чистой водой. Совсем не лишними теперь кажутся спасательные средства, оставленные в самолете еще с ледовой разведки. Ярко-оранжевый надувной плот и такого же цвета прорезиненные жилеты постоянно будут напоминать о том, что внизу море - неспокойное, пустынное, безжалостное.
Но мой экипаж давно проверен морем и льдами, второй пилот, Борис Кулагин, скоро сам будет летать на ледовую, бортмеханик Даниил Рувинский и радист Фома Симонович провели в воздухе не одну тысячу часов. Вот только новый у нас штурман - Николай Мацук. [110]
Получен наконец благоприятный прогноз погоды. Я ухожу первым, через пятнадцать минут за мной последует экипаж Вахонина. Перед вылетом мы договорились выходить на микрофонную связь в начале каждого часа.
Через пять часов полета впереди покажется малюсенькая гроздь стартовых огней, но, чтобы увидеть ее, надо пройти этот длинный путь. Почти четыре часа внизу будут бушевать свирепые волны, а за час до посадки начнутся льды. Над льдами лететь спокойней: что бы ни случилось с самолетом, пилот всегда найдет подходящую площадку для вынужденной посадки.
Быстро сгущаются сумерки, и самолет втягивается в ночь, как в большую темную воронку. Включаю опознавательные огни, кабинное освещение и светильники приборов. Показания приборов нормальные. Вслушиваюсь в монотонный гул двигателей, в тонкий писк морзянки - это Фома не отпускает, перебирает ниточку связи.
Темнота и однообразный гул моторов наливают тяжестью веки. Вялость окутывает тело, и, хотя зрение продолжает контролировать показания приборов, незаметно закрываются веки. Вслед за зрением отключается слух. Но внезапная тишина служит сигналом тревоги - тут же открываю глаза. Стрелки приборов в том же положении, часы показывают то же время: мозг отключался на какую-то долю секунды.
– Под нами Врангель!
– сообщает штурман.
Внизу проплывает только серая пелена облаков.
Включаю командную рацию: срок выхода на связь с Николаем.
– Восемьдесят первый, я - семьдесят седьмой. Как слышите? Прием.
– Я - восемьдесят первый. Слышу отлично. Как полет?
– Нормально, Николай Иванович.
– На высоте двух тысяч вошел в облака. Малое обледенение. Машина тяжелая… Может, изменить высоту?
– Не стоит, Николай Иванович. Скоро выйдешь из облачности.
– Ну, добро.
Вроде ничего и не произошло. Все та же ночь, так же гудят моторы. Но я услышал голос друга, который находится где-то рядом, и это придало больше уверенности в благополучном исходе полета. Можно опять погрузиться в неподвижность [111] и молчаливое наблюдение за приборами - изнурительный труд пилота. Но вдруг почувствовал: в ровный гул моторов вплетается какой-то едва ощутимый посторонний звук и самолет начинает чуть вздрагивать. И вот уже стрелки приборов заметались по циферблатам. Их надо немедленно поставить на место. Нужны энергичные действия штурвала и педалей. Поворачиваю ручку отключения автопилота и берусь за штурвал.
Рувинский сквозь окно кабины направляет луч переносной фары на крыло. В ее свете виден белесый налет на кромке: обледенение!
– Включить антиобледенители!
– отдаю распоряжение второму пилоту.
– Есть!
– коротко отвечает Борис.
Я знаю, что тут же срабатывают электромоторы и горячий воздух выхлопа устремляется в туннели крыльев, плавя лед.
– Сколько еще лететь?
– спрашиваю у штурмана.
– По расчету минут двадцать. Но точно определить трудно. Взгляни, что творится за бортом…
Я включаю носовую фару: желтый луч ее растворяется в белом молоке облачности.
– Радиопеленги берешь?
– По ним и даю расчетное место. Только неустойчивы пеленги. Плывут. Расстояния-то какие!…
Я это знаю сам. От берега полторы тысячи километров, от боковых радиостанций еще больше…
– Попробуй, Николай, заказать СП. За двадцать минут радиокомпас должен его взять.
– Пробую. Не берет…
– Помехи?
– Есть и это. Но боюсь, что далеко. Дальше моего расчетного.
– Почему?
– Слаба слышимость.
– Не уклонились ли в сторону, штурман?
– Может, и уклонились. Что я, бог?
– обижается штурман.
– Полторы тысячи без ничего!
Проходят двадцать минут, рассчитанных штурманом. И еще двадцать. Идем в облаках, а с СП поступают сообщения, что над ними ясно. Отклонились в сторону? В какую?
Но вот стрелочки радиокомпасов уверенно замирают на нуле. [112]
– На приводе СП!
– радостно сообщает штурман.
– Догадываюсь. А ошибка на сорок минут? Хороша точность!
Расстроенный штурман скрывается в своем отсеке.
– Зачем ты с ним так?
– замечает Кулагин.
– Действительно, такое расстояние!… Может, сильный встречный ветер…
– Не ищи оправданий, Борис!
– отвечаю ему.
– У нас нет лишнего горючего, а по пути нам с тобой не приготовили еще аэродромов!
– На обратном пути сэкономим горючее, - пытается отшутиться Борис.
– Скорость-то будет больше!
– Ой ли! Это же Арктика, Борис! С ней не шутят…
– Летчики!
– окликает нас Фома.
– СП желает с вами говорить! Просят перейти на командную связь.