Неделя колдовства

Догаева Светлана Олеговна

Рассказала и о щепке, неизвестно каким образом попавшей ей за шиворот на школьной линейке первого сентября; о примерещившемся ей на той же линейке лесном кошмаре; о странных новичках - Васятке и Настюхе Матюшкиных, и как Настя за Димкой Шестопёровым по пятам буквально таскается всё время; и о своём сне - с тонущим в пруду Димкой; и об их слежке - за самой бабушкой и за Матюшкиным-старшим; о его "секретке" и о своём мешочке для семечек, оказавшемся в этой "секретке"; и о хомячках - как у них корм и вода непонятно как и куда пропали... и о Светкином сне - когда ей ночью Лысый приснился, а УЖЕ ПОТОМ, утром, бабушка ему позвонила... и о том, как они со Светкой купили диск с базой данных и пытались найти

этого лысого, то есть, как выяснилось, троюродного бабушкиного брата - Семена Косого... и как Милка утащила бабулин телефон и позвонила-таки этому Косому-Лысому, и что он ей сказал... Короче - обо всём!

– Кто такой Старшой?
– требовательно спросила Милка, переведя дыхание после своего сбивчивого, но вполне понятного рассказа об их со Светкой мытарствах.
– Почему ты с отцом Васи и Насти, старшим Матюшкиным, таким тоном разговариваешь, словно ты - его начальница? И о каких "сроках" ты ему говорила? Бабуля, не молчи!
– чуть ли не закричала Милка и ухватила бабушку за фартук, когда Василиса Гордеевна, выслушавшая её рассказ без единого замечания, ни разу не перебившая внучку, повернулась к дверям кухни.
– Что всё это значит?! Мы уже решили со Светкой, что или мы с ума сходим...

– Это ты про себя так решила, а мне просто страшно...
– вякнула было Светка, но Милка яростно отмахнулась от неё.

– Решили, что или мы спятили обе, или что попали в другую реальность!!!
– выкрикнула Милка.
– А разве такое может быть?! Ты что - Баба-Яга какая-нибудь?! И все эти ваши старики и старухи - они кто, тоже Бабки-Ёжки, или, может, лешие какие-то?! Что это за музей тут у вас, где нормальному человеку просто страшно делается? Почему в "секретке" Матюшкина-старшего мы видели такую же точно деревяшку, которая в этом вашем музее в отдельной витрине лежит и на громадный замок заперта? Что это за деревня у вас такая - странная, страшная, непонятная?! Что вообще у вас в Шушарино, а теперь и с нами, со мной и Светкой, творится?! Почему Васька Матюшкин наш класс сюда привёз, в лес всех зовёт, на лесопилку к твоему братцу хочет отвести? ЧТО ВСЁ ЭТО ЗНАЧИТ?! Отвечай, бабушка!
– и Милка топнула ногой.

В ту же секунду глухо пробили в бабушкиной спальне - в горнице, если по-деревенски говорить, - большие старинные часы с кукушкой. Пробили они один раз, половину девятого - Милка машинально взглянула на свои наручные часы. И по всему дому пошло гулять это от этого звука - тоже какое-то глухое, утробное, долгое... словно невидимая басовая струна отозвалась на бой часов.

Бабушка вздрогнула и выронила половник, звонко брякнувший об пол. Светка вся сжалась и почему-то прикрыла голову руками. А Милка стояла, прямая, как палка, и смотрела на бабулю, как суровый судья. Самый суровый в мире!

– Сроки...
– каким-то тусклым, чужим голосом вымолвила, наконец, бабушка.
– Не могу я ничего тебе сказать... И ничего объяснить не могу. Тебе самой придётся...
– бабушка на миг умолкла и прикрыла глаза.
– Сроки пришли. Часы пробили...

– А чтобы мы с ума сходили со Светкой - на это ты и все вы тут право имеете?!
– как-то не очень внятно выкрикнула Милка, но бабушка, кажется, поняла, что Милка хотела сказать этой путаной фразой.

– Идите к столу, - уже обычным своим, будничным голосом ответила Василиса Гордеевна, наклонившись и подняв половник.
– Завтрак готов.

– Нет, ты нам должна всё расска...
– возмутилась было Милка, но бабушка

перебила её:

– К столу, девочки!

***

Но ни Милке, ни Светке не удалось сесть к столу. Милка и вообще к этому столу не стремилась! Она хотела, чтобы бабуля им со Светкой всё объяснила, вот так-то!..

Милка уже готова была затопать ногами, как маленькая, от этой непробиваемости бабушки! (Да она уже один раз и топнула, подумала Милка). Неизвестно, что бы она ещё наговорила своей бабуле, но тут в дверь постучали.

Бабушка расправила фартук, молча отстранила со своего пути девчонок и пошла открывать.

– А я же знаю, что вы к Василисе Гордеевне пошли!
– с каким-то неестественным, как показалось Милке, оживлением возвестил Вася Матюшкин, рыжим колобком вкатываясь с крыльца в сени (или, по-городскому, в прихожую).
– Здрасьте, Василиса Гордеевна!

За спиной Васятки маячило что-то огромное. Или - кто-то. Скорее, кто-то, хотя высоченный дядька, возвышавшийся на пороге, сперва показался Милке громадной лесной корягой. Ожившей корягой, от которой по сеням растёкся густой запах леса: прелых листьев, еловых ветвей, коры, земли...

– Здоров, Вася, - гулко пробасила коряга, и Милка сразу узнала голос.

Семён Косой, он же - Лысый, он же - бабушкин троюродный брат, живущий в лесу, к которому бабуля и рванула вчера, поздним вечером, спинку растирать, поясницу лечить. Которому она, Милка, недавно дозвонилась. И на лесопилку к которому их класс обещал отвести Вася Матюшкин.

Головой Семён почти упирался в потолок. Голова его действительно была лысой, как биллиардный шар. Но отсутствие волос на голове с лихвой возмещали густейшие брови, похожие на полоски лесного мха: густые, ржаво-зеленоватого цвета, лохматые, сросшиеся на переносице, и - борода. Широченная, густейшая борода, обрамлявшая лицо Семёна от уха до уха и вольно лежавшая на его могучей груди, такого же ржаво-зеленоватого цвета, как мох на пне, взлохмаченная и взъерошенная. Из бороды этой торчали пожухлые травинки, словно Семён, ложась спать, под голову не подушку подкладывал, а примащивал свою буйную голову на болотной кочке.

"Такие брови надо на пробор расчёсывать, а бороду вообще не мешало бы сбрить", - не к месту подумала Милка, пристально разглядывая таинственного Лысого, ради поисков которого они со Светкой пожертвовали кровными двумястами рублями да с копеечкой.

Одет Лысый был во что-то бесформенное, болотного оттенка. Не то в длинную куртку, не то в коротковатое пальто, из-под которого виднелись какие-то неопределённые штаны - не брюки, не джинсы, как на многих стариках в деревне, а именно штаны. Или даже, скорее, портки. Ножищи у бабулиного братца были громадными - неудивительно, при таком-то великанском росте! В один его сапог Милка могла бы уместить все свои туфельки и кроссовки, как в глубокий и широкий ящик. Или сама могла бы с головой в таком сапоге - сапожище!
– спрятаться, и фиг бы её кто нашёл. В общем, Семён Косой-Лысый отличался от жутких фигур в музее лишь тем, что был живым и разговаривал, и ещё разве что тем, что не держал в руках какую-нибудь рогатину или ржавый топор, а мял в лапищах своих корявых какую-то бесформенную шапку. Или кепку. Или картуз.