Недометанный стог (рассказы и повести)
Шрифт:
— Язычники, — бормотал Зайцев. — Всегда здешнему народу эта нечисть ближе какого-то там Христа была. Ему по обязанности молились, а домового из старой избы в новую на лапте перевозили, хотя ни в каком Евангелии не сказано о домовых.
Он вспомнил бабкины сказки и по-новому взглянул на такую знакомую с детства, такую близкую сердцу округу. Ведь вся-то она была раньше населена в воображении простого здешнего человека, вся-то она жила могучей, неизведанной и страшно любопытной, манящей жизнью. Тринадцать пород чертей насчитывали местные
Тринадцать пород! Целая номенклатура. И все разные, по исполнению различных функций, по поставленным задачам. Овинника не спутаешь с кикиморой, лешего с домовым. И все были не похожие друг на друга, одетые по-разному или совсем не одетые. И жили они буквально в каждом кусте, за каждым пнем.
Но самое главное: с ними можно было жить мирно, даже дружно. Надо было только знать их повадки, не раздражать их, не перечить. Зато они не требовали ни смирения, ни самоистязания, ни диких бдений, ни постов.
Зайцев еще раз посмотрел кругом, улыбаясь и мысленно населяя «этой чертовщиной» все окружающее, и понял, почему плохо приживалась и толком не прижилась в их местах религия: не было в этих наполненных полнокровной жизнью лесах, полях и реках места аскетичному, вечно угрожающему, вечно карающему на земле и в собственном царстве иудейскому богу…
Он зашагал к молотильному току, обернулся, взглянул на Зинин лес, стоявший чутко и недвижимо, и вдруг теплая волна прошла по его сердцу, по всему его существу.
Он подумал, как здорово, что на пару часов удалось глубоко заглянуть ему в свое детство. И не только заглянуть, а испытать все, пережить так же, как в те далекие годы. Последнее время он чувствовал себя нездоровым, каким-то старым, а тут вдруг к нему пришло ощущение молодости.
«Какая старость? — радостно говорил он себе, бодро шагая к поселку. — Всего-то сорок с небольшим. А уж если можешь еще по-ребячьи чувствовать, то совсем хорошо. Не забурел еще, не задубел», — твердил он.
Около молотильного тока он задержался, отдышался. Стоял, прислонившись спиной к большой куче соломы, и смотрел, как ушло солнце, как проблеснула в зеленоватом небе первая звездочка, как сероватой дымкой подергивались поля и леса.
Зайцев смотрел и не мог насмотреться. Так хорошо было чувствовать, что это все часть тебя самого, которая никогда не уйдет от тебя. И что ты сам — часть всего этого. И не только этих лесов, лугов, полей, но чего-то неизмеримо большого, что уходит, за горизонт на десятки и сотни верст, в огромную бескрайность, что мы любим больше всего на свете и что есть наша родина.
И было ему хорошо, грустно и радостно. Смотрел он на зажигающиеся в поселке огни и думал, что зря сомневался, когда ехал сюда, зря думал, не пропадет ли отпуск. Было ему ясно, что даже из-за одного этого дня, из-за пережитого в нем, даже из-за двух часов встречи с детством его отпуск абсолютно удался.
Один раз
Бор стоял еще молодой, но кустарника и подлеска в нем почти не было. Сосны разместились редко, выглядели словно струны на невидимом грифе, а мох серовато-белый и ноздреватый, казалось, должен был хрустеть и рушиться под ногой, но только мягко подавался и долго потом, выпрямляясь, заполнял впадину от следа.
Святослав широко шагал и чувствовал, что все в нем наливается силой от ходьбы, от прохладного и недвижимого воздуха, от этого серого, но без единой капельки дождя гулкого сентябрьского утренника.
К озеру и к реке можно было пройти дорогой и тропками, но здесь путь сокращался километра на три, однако впереди находился опасный овраг, и Святослав это знал.
Сегодня он поссорился с женой. Она все звала к Михеевым, а ему хотелось побродить с двустволкой. Ему давно надоели эти Михеевы, и Соколовы, и Шафрановские, тем более что мужчины в этой компании не были близкими знакомыми, работали в разных организациях, а только жены были связаны дружбой, и общий разговор налаживался с трудом. Он сказал:
— Чего там делать? Опять, как у Шафрановских, будете целый день о сапогах да о ценах говорить. Я на охоту пойду.
В ответ жена начала ворчать, что он лишил ее общества, что из-за своего бирючьего характера сам друзей не имеет и ее со старыми друзьями ссорит, что и в выходной она должна торчать у плиты, взаперти, одна. Святослав рассудительно предложил:
— Пойдем со мной. Надевай брюки, и пойдем. Воздух-то какой! По красивым местам повожу!
— Да что я, гончая у тебя? — закричала Ирина. — Люди оденутся как люди, и в магазины, в кино, в компании. А я — надевай штаны и ломись по бурелому как ненормальная… Вот мужика бог послал.
Они долго спорили, но Святослав упрямо одевался, решив не тратить сегодняшнее воскресенье на бессмысленное сидение в четырех стенах, и, наконец, они кинули друг другу по заключительной колкости, а он ушел, поправляя патронташ и приспосабливая на плече двустволку стволами вниз.
— Сдались мне эти Михеевы! — сказал он громко, подходя к оврагу, и эхо отдалось в овраге и в бору на той его стороне.
Овраг выглядел как пропасть. Обходить его было далеко, перелезать трудно, настолько обрывисты и сыпучи были склоны. Но неделю назад упала здесь сосна, и так ловко, что образовала мост. Святослав это знал, на это и надеялся.
Внизу булькала Юрманга, чистая, прозрачная, с галечным перекатом под самой сосной, с темными бочажками, где трепетно замирали, а потом стреляли в стороны от видимой им одним опасности мелкие хариусы. До воды казалось страшно далеко.
«Да, — подумал Святослав, поглядывая на желтоватый ствол средней толщины без единого сучочка: все сучья сосредоточились на вершине, легшей на ту сторону, — больно гладко. Сорвешься — все кости переломаешь».
— Ну, один раз живем! — сказал он и решительно вступил на сосну.