Недомут

Силаев Александр

– Главное - желание, - добавил Коба.
– Если власти не желать, никакой алгоритм к ней не приведет. Если над людишками не хочешь подняться, какие тебе правила учить? Не помогут тебе правила. А будет желание, будут тебе и правила. Никуда не денешься, придется их познавать. Желание заставит. Тебе ведь больно будет, пока не поднимешься. Желание всегда делает больно, пока не реализуешь. А боли не хочется. Вот и познаешь правила, поднимаешься, одного козла задвигаешь, второго, третьего, все выше и выше, а там и до Господа рукой подать. Было бы желание. Оно ведь силу дает, звериную и всепобедимую. Почти божественную.

– А я бы хотел выпить за веру, - сказал Адик, наполняя бокалы.
–

Вера придает смысл. Ну зачем какому-то человеку править страной? А вера сразу говорит, что если править не ему, то страна загнется в мучениях. Ты ведь не хочешь, чтоб пришла хана твоей родине. Ради нее живешь, работаешь, ешь ради нее, спишь - поддерживаешь силы, чтобы утром снова встать и начать жертвовать себе Родине. Отдаешь себя целиком. А взамен этого получаешь колоссальное количество энергии. Просто чувствуешь высокие состояния, чувствуешь, как сквозь тебя идут энергетические потоки. Просыпаешься и чувствуешь себя сильным. Понимаешь, что пришел на землю не абы зачем, а горы ворочать. И ворочаешь, что самое главное. А суть в том, чтобы верить. Верить в то, что горы нужно ворочать. Верить в то, что это возможно. И в то, что никто иной, кроме тебя, этого не сделает. И вот тогда это сделаешь именно ты. У тебя будет обжигающее желание. Даже сильнее, чем желание секса, желание нежности и любви. Намного сильнее. А правильные алгоритмы Бог подсказывает тому, кто верит. Давайте за веру, господа.

Они звякнули бокалами, рассмеялись. Выпили секундно. Хорошо у них началось, без сучка, но с задоринкой.

– Я тебя уважаю, - задумчиво сказал Коба Адику.
– Только ты ведь, брат, лопухнулся.

– А что оставалось делать?
– весело спросил Адик.
– Я неправильно начал?

– Со мной правильно, - флегматично ответил Коба.
– А так нет.

– А я не начинал, - парировал Адик.
– Они сами мне объявили.

– И то верно, - подтвердил Нап.
– Я ведь тоже обычно не начинал. Они начинали. Дай, думаем, всей кодлой его заборем. Ан нет, братцы, больше кодла - веселее замес. Ничего у дураков не выходило, ничего.

– Ну а потом вышло, - заметил Коба, нахрустывая огурчиком.

– А неважно, - улыбнулся Нап.
– Какая разница, чем там кончилась? Жизнь вообще одним кончается. Куда важнее, что в этой жизни происходило.

– Давайте за полноту жизни?
– предложил Адик, сдвигая емкости.

Они выпили за полноту жизни, и за Аустерлиц, и за аншлюс, и смерть собакам-бухаринцам. Затем подумали и выпили за отвагу. Они пили за бескрайние равнины Руси, за чистую арийскую кровь и за лучший на планете город Париж. Они пили за алгоритмы, за желание и еще раз за веру. А затем опять за чью-то смерть. То ли жидов, то ли подкулачников. А может быть, лживой суки из франзузского МИДа. А может, поганцев из Интернационала. А может, за смерть недостаточно честных и определенно предвзятых гуманистов-историков.

Наклюкались, короче, в дымину.

– С вами есть о чем пить, - усмехнулся Адик.
– Здорово, конечно, что вы родились.

– Еще бы, - пробурчал Коба.

– Мы ведь не друзья?
– уточнил Нап.

– Разумеется, не друзья, - подтвердил Адик.
– И не товарищи, не приятили, не кореша-собутыльники. Мы куда ближе друг другу, чем это называется словом друг. И не думаю, что нам с вами нужны приятели.

– А я своих корешков под корешок изводиол, - поделился Коба.
– Чтоб чуяли, кто есть кто в государстве. Правильно делал, а?

– Ну как сказать, - задумался Нап.
– Не знаю я, как сказать...

– Уважая вас, мужики, - признавался Адик.
– Сволочи вы, мужики. Оба. И я такой же. Но должна сволочь кого-то любить? Вот вас, козлов, и люблю. Бескорыстно. И очень сильно. Правда,

ребята.

Адик плакал. Открыто, не стесняясь, без зажимов и лишних слов. Нап приобнял нетоварища и ласково потрепал по загривку. Коба щурился, а в глазах светилось понимание, спокойствие и любовь. Не к людям, правда, любовь - чего их, людей, любить? С любовью к людям быстро намаешься, устанешь и загрустишь. А вот мир любить надобно. Мало кто испытывает нежные чувства к миру, мало кто говорит ему ласковые слова, мало кто думает о нем и заботится. А мир настолько одинок, что всегда ответит взаимностью. И когда мир отдается - тогда все и начинается. Вот поэтому надлежит любить мир, шептать ему нежности и делится сочуственным пониманием. Надо жить только ради него. Вот тогда и наступает гармония.

Адик успокоился, вздохнул, извинительно улыбнулся. Коба зыркал на него отеческим оком: ничего, мол, все хорошо. Нап тихонько блевал в углу. Проблевался и сразу повеселел. Стал насвистывать провансальские песенки и играться со своей треуголкой. Подбрасывал ее в воздух и ловил, как большой веселый котенок. Адик между тем помахивал хвостиком. Коба интимно мурлыкал и добродушно урчал. Они казались домашними и ничуть не злыми. Подумаешь, умять за завтраком баночку консервированных евреев. Подумаешь, умыть мордочку в крестьянской крови. Или коготком поцарапать Землю, оставив на ней безусловный след пребывания. Или разыграться на поляне и лапкой удавить Польшу. Подумаешь, свинтить голову мышке-шалунье. Это ведь игра. И если глупая мышка не оживает, это ее проблемы. Как можно осуждать такую грациозную и ласковую игру?

Господи, как мурлыкал Коба! Как свернулся клубочком Нап, и какие вкусные сны видел под утро Адик! Как им было хорошо, простым, понятным, естественным. И как затуманивался их взор, когда люди возводили напраслину.

...Что есть истина?

"Так что же?" - криво усмехнулся Понтий Пилат, предчувствуя ответы на все вопросы.

Он-то знал.

Для начала было истинным выжить.

– Тра-та-та, - бесновался крупнокалиберный.

Из порушенного дома отвечали одиночными. Ах ты, сучье гнездо, подумал Пилат. Ах вы траханые полудурки, козлы, нелюди. Убью, убью, убью на х.., и никто не судья. Всех убью, и детишек порвем в куски, и женщины по кругу пойдут. Если, конечно, эти козлы держат там детишек и женщин.

– Херачь по черному ходу, твою мать!
– орал центурион рядовому.

Всех покрошу, думал молодой тогда еще Понтий. Мертвые людишки-мудишки заполнили собой сад. И наши, и ненаши, и непонятно чьи. Истекающие кровью или уже истекшие.

– Пора, ребята, - сказал центурион.

И ребята двинули.

Сад стоял тихий. Ребята побежали к мертвому дому. Сквозь кусты и деревья, мимо неживых, по вытоптанной траве. Первые пять метров. Десять. Двадцать. На новой секунде из дома ударили с двух стволов. Пули разламывали кость, выдирали мясо, разбивали запыленные головы. Ребята рухнули на землю, мертвые и не совсем. И абсолютно живые тоже упали. Лупили по вражьим окнам. И какая радость, когда оттуда раздался крик. Наконец угондошили кого-то, устало сказал центурион.

Подвести бы танк, робко предложил Пилат центуриону. С танком оно сподручнее. Раздолбили бы, и хрен делов. Блядь, на х.., заорал центурион, ты, бля, будешь меня учить? Я знаю, бля, орал центурион, как сподручнее. Вот ты, на х..., сейчас один пойдешь вместо танка. Я не пойду, просто ответил Пилат. Ты, бля, мне вые...ся будешь, бля? Завалю как придурка е...ого, орал центурион. За невыполнение, бля, приказа. Ну завали, отчего не завалить, добродушно согласился Пилат. Завали, твою мать, козел, попробуй. Че, пидар, слабо? Да ладно, махнул рукой центурион. Не обижайся, чего уж там, свои парни.